Адам Мицкевич. Его жизнь и литературная деятельность

Учительские обязанности, отвлекавшие его внимание от поэтического творчества, в этот период грустного настроения стали ему особенно тягостны, и он жаловался на крепость «жмудских лбов», обучать которые ему приходится. Тяготясь своею должностью, он стал хлопотать о годовом отпуске, ссылаясь на свою болезнь. В сентябре 1821 года ему был действительно дан такой отпуск, с сохранением жалованья, и Мицкевич перебрался на житье в Вильну, где поселился у Чечота. Самого крупного из основанных их кружком обществ – «лучистых» – он уже не застал. Одна особенно шумная и многолюдная «маювка» их в Духов день 1821 года, в которой участвовал и Мицкевич, нарочно для этого приезжавший тогда из Ковно, обратила на них внимание виленского военного губернатора Римского-Корсакова. Введенный в заблуждение названием общества, он заподозрил в нем связь с иллюминатами, и, согласно с его желанием, ректор запретил дальнейшее существование «лучистых». Запрещение это не помешало продолжению собраний филаретов и филоматов, но побудило их держать свои сходки в еще большей тайне.

В кругу товарищей и новых приобретенных в Вильне знакомых, преимущественно из профессорских семей, быстро проходило время для Мицкевича. Тогда-то впервые познакомился он с семейством профессора Бэкю, отчима Юлия Словацкого, и мать последнего давала ему читать первые произведения своего сына. Как любил впоследствии вспоминать Словацкий, Мицкевич уже тогда, на основании этих юношеских опытов, предсказал ему великую поэтическую будущность. Здесь же, в Вильне, впервые после замужества Марыли встретился поэт с нею и, хотя мучения неудовлетворенной любви еще не улеглись в его страстной душе, но благодаря жизни в обществе близких людей не сказывались так сильно, как в ковенском одиночестве.

Вместе с тем, жизнь в Вильне далеко не была для него и праздной. Он ревностно продолжал свои литературные занятия и особенно много времени посвящал знакомству с английской поэзией. После чтения Шекспира, через которого он, по его выражению, «протискивался со словарем в руках, как евангельский богач сквозь игольное ушко», он обратился к Байрону, – и мрачная, но огненная и высокая, исполненная страстных порывов поэзия «властелина умов» тогдашней Европы, так сильно соответствовавшая его собственному печальному настроению, увлекла его: он принялся за переводы отрывков «Гяура», а позднее и «Чайльд-Гарольда». Но этим не ограничивались его занятия: в то же время он готовил издание первого томика своих стихотворений, составленного из баллад, частью уже напечатанных ранее в журналах, но в большинстве впервые появившихся в печати, и дидактической поэмы «Шашки» (Warcoby). В конце мая 1822 года томик этот вышел в свет, снабженный предисловием, в котором Мицкевич смело указывал все недостатки французской псевдоклассической поэзии, ее ходульность, безжизненность и условность, ее оторванность от родной почвы и отсутствие в ней истинного вдохновения.

Эти упреки, выраженные резко и без оговорок, могли действительно назваться смелыми ввиду господствовавшего в тогдашней польской литературе ложноклассического направления. Все корифеи критики и литературы почувствовали себя глубоко оскорбленными дерзостью молодого поэта и не замедлили дать ему почувствовать это. Несмотря на довольно быструю распродажу издания, в печати не появилось о нем ни одного отзыва, – частные же отзывы классиков о Мицкевиче были преисполнены негодования.

Случилось, что однажды, когда Мицкевич был у Бэкю, туда же пришел товарищ последнего по кафедре, Ян Снядецкий, бывший ректор университета, ярый классик по воспитанию и один из самых ревностных защитников классического направления в литературе и поклонников философии XVIII века. Воспользовавшись случаем выместить свое раздражение, он сделал вид, будто не узнал Мицкевича, и в разговоре стал беспощадно осмеивать его произведения, его проповедь романтизма, веру в духов и пристрастие к чудесному. Раздраженный старик не щадил и самой личности поэта. Бэкю, сам принадлежавший по направлению к классикам, не только не удерживал его, но и вторил его насмешкам. Природная застенчивость и служебное положение, ставившее его в зависимость от совета университета, не позволили Мицкевичу возражать. Ему пришлось молча вынести это глумление, но оно поселило в нем ожесточение против отжившего поколения, не уважающего стремлений молодежи, и он со временем жестоко отомстил Бэкю за свое унижение тем оружием, которое всегда было к его услугам, – своим пером.