Аделаида Брауншвейгская, принцесса Саксонская

В подтверждение исполнения всех предписаний Аделаиды он отправил ей письмо, подписав его собственной кровью. Поцеловав подпись, Аделаида спрятала письмо на груди и пешком в одиночестве отправилась в святую обитель, кою посетила она в конце странствий своих.

— Я возвращаюсь к вам, святой отец, — сказана она отцу Урбану, целуя ему руку. — Видите, я сдержала свое обещание.

Через несколько дней она объявила о своем желании принять постриг и попросила у аббатисы дозволения самой устроить убранство церкви, где пройдет обряд пострижения… Аббатиса согласилась.

По приказу Аделаиды церковь затянули черным и отворили могилу принцессы Саксонской, разместив вокруг не менее двух десятков горящих лампад и поставив напротив сиденье из черного дерева.

Сестры украсили боковые приделы. Затем, встав друг за другом, они во главе с отцом Урбаном и настоятельницей выстроились по обеим сторонам главного алтаря… Пробило полночь.

Звон монастырских колоколов, горестный, словно безутешный плач, известил небо о начале жертвоприношения. Распростершись на полу, святые отшельницы негромко затянули «de profundis»…Казалось, эти мрачные приглушенные голоса, исторгнутые могилой, в последний раз обращаются к Предвечному, стремясь донести до него священные строки пророка: «Из глубины взываю к тебе, Господи. Господи, услышь голос мой» [7]. Затем монахини поднялись и, скрестив на груди руки, принялись внимать речам, что произносила Аделаида.

— Слушайте меня, святые жены, — начала принцесса Саксонская, — жены, коим уже отведено место на небесах: никогда не сожалейте о данном вами обете, навечно отделившем вас от мира, где всюду подстерегают нас западни, каждодневно сулящие нам погибель. Уроните чистую слезу вашу, глядя на несчастную жертву коварных этих ловушек! Ах, разве грозили бы мне опасности без счета, разве были бы пути мои усеяны шипами, если бы с ранних лет довелось мне разделить с вами труды ваши и молитвы? Что нашла я среди людей, погрязших в нечестии? Ложь и коварство, предательство и низость, тревоги и терзания. Редкие минуты радости, озарившие жизнь мою, лишь ярче высветили пропасть, куда лживые слова нечестивцев подталкивали меня. Ах, дорогие сестры! В этом коварном мире не можем мы в простоте сохранить чистоту души своей. Кажется, даже воздух его источает яд, а потому, живя в миру, мы развращаемся и катимся в бездну вместе со всеми обитателями его. Живя бок о бок с мирянами, нам приходится постоянно притворяться или мириться с тем, что нас обманывают, и, сетуя на слабость свою, либо плакать вместе с добродетелью, либо краснеть вместе с пороком. Но стоит ли жить в опасном сем бездействии? Ведь бездействие сродни презрению. А если вы оказали сопротивление буре? Тогда вы получаете место в первом ряду; в противном случае вы довольствуетесь вторым рядом; но в первом над вами занесен кинжал, а во втором вас ожидают цепи… Так где же счастье? Там, — продолжала Аделаида, указывая на могилу, — и только там кончаются несчастья наши и наступает счастье: на земле счастья нет. Несчастливый мечтает о счастье, но никогда не обретает его; тот, кто мнит себя счастливым, теряет свое счастье в ту минуту, когда начинает понимать, каким оно должно быть. Так признаем же, сестры, что единственной радостью, доступной нам в этом мире, является отсутствие несчастья. Так захотел Господь, дабы показать нам, что Он один является источником всех благ, а потому только в лоне Его человек обретает надежду отыскать счастье. Так возблагодарим же Его за те радости, кои Он дозволяет нам в этом мире, и не станем требовать большего. Нет, повторяю я, нет счастья в жизни, обрести счастье мы можем только в могиле, ибо только там мы перестаем вдыхать яд аспидов, каждодневно нас терзающих. Дорогие мои сестры, я твердо решила избавиться от пороков мирской жизни и добровольно принимаю постриг.

Тут к ней приблизилась аббатиса и, облачив ее в одежды ордена, покрыла голову священным платом, соединившим ее с Богом и навсегда отдалившим от мира святостью принятого ею сана.

С этого дня сестра Аделаида стала выполнять обязанности по монастырю и подчиняться правилам устава, слывшим самыми суровыми в христианской Европе. Гордыня ее уступила место кротости и добродетели. Всегда первая в церкви, самая пламенная в молитве, самая хлопотливая в работах по дому, она быстро стала примером для тех, кого почитала за образец.

Насильственно сломленная гордыня, суровый образ жизни и волею подавленные чувства, по-прежнему пылавшие в тайниках души ее, изнурительные посты и долгие коленопреклонения на холодном полу вскоре подорвали ее здоровье: чахотка ослабила все ее члены…

Ее уговаривали принять целительные средства, но она отказывалась.