Адъютант его превосходительства. Том 2. Книга 3. Милосердие палача. Книга 4. Багровые ковыли

— Нет, не жалко. — Иванов бессмысленно перебирал на столе какие-то бумажки, и пальцы его дрожали. — Теперь ничего не жалко.

Щукин не сочувствовал капитану. Он знал суровый человеческий расклад, который произвела в их маленькой крымской России война. На фронте сражались семьдесят — восемьдесят тысяч человек. Их ядро — бессребреники, смертники, не жалеющие крови и жизни для белой идеи. Рыцари. Затем триста — четыреста тысяч тыловиков: жены, дети, военные чиновники. Живут на мизерное жалованье или на подачки всяких благотворительных фондов. Некоторые стараются для безбедного существования выдавить из своих занятий толику незаконной прибыли. Так, по мелочам. И вся огромная военная машина облеплена коммерсантами. Опять-таки одни получают свой бакшиш законно, а другие, христопродавцы, готовы обмануть, провести, прокатить военное ведомство хотя бы и ценою негодных поставок, ценою неоправданной гибели на фронте тысяч добровольцев, мальчишек, желающих вернуть России порядок и достоинство и спасти ближних.

Христопродавцем был и Иванов. Не самым страшным и не самым отвратительным. Но все равно. Щукину доставляло удовольствие смотреть на его дрожащие пальцы. А ведь капитан — человек отважный, покоритель морей! Что делает мздоимство!..

Полтора часа они разбирались с отчетами, рейсами. Щукин за время своих скитаний по Стамбулу узнал почти все о запретной торговле, процветающей среди части высокопоставленных русских моряков, и теперь довольно легко постиг «черную бухгалтерию» Иванова.

Степан тем временем, ловко орудуя одной рукой, упаковал Ковригина в добротную, отливающую синевой манчестерскую шерсть.

Щукин же, сидя возле открытого сундука, извлекал из него золото и аккуратно перевязанные пачки, состоящие из разноцветных иностранных ассигнаций, укладывал все это во вместительный вещевой мешок. Иванов тупо следил за тем, как его кровные уплывают к чужим людям.

— Ничего, капитан, не переживайте! У вас еще порядком лежит в банкирском доме Жданова, — сказал Щукин. — Их не отберем.

— Я все понял, — тихо обронил Иванов. — Вы — не контрразведка. Вы действуете от себя.

— Тем лучше для вас, — сказал Щукин. — Будете живы.

Он велел капитану написать признание в том, что он участвовал в операциях по торговле оружием с красными.

— Надеюсь, вы понимаете, что такая деятельность по законам военного времени наказывается расстрелом. Это — в лучшем случае. Или виселицей, — принимая из рук Иванова бумагу, жестко сказал Щукин. — Если будет нужно, мы дадим этой бумажке ход. И тогда — прощай особнячок на Горной улице в Ялте, и этот домик на Алтым-Бакал… и вообще…

Щукин вчетверо сложил бумагу и положил во внутренний карман пиджака:

— Пока эта бумага у меня, живите, капитан Иванов. И вот еще… Вы своему другу из «Лиссабона»… как его… Збигневу Выволожскому… скажете, что нашли партию оружия и можете ему уступить. Сделку назначите на Капалы-Чарши, у Селима Одноглазого. О времени вас известим. Вот Степа к вам придет. Пусть этот Збигнев возьмет побольше денег… Очень выгодная сделка!

— Но его нет в Стамбуле, он в плавании.

— Он придет завтра и пришвартуется у шестого причала!

Иванов кивнул головой. Он был на все согласен. Любая сделка означала, что ему и вправду, без обмана, даруют жизнь. Он им нужен. При этом Иванов то и дело со страхом поглядывал на тело Ковригина, которое превратилось в хорошо запеленутый кокон. Какое быстрое и неожиданное превращение!

Уже давно стемнело. Где-то за два дома горел тусклый газовый фонарь.

— Что ж, господа! Пора и делом заняться! — сказал Щукин. — А то все по мелочам…

Втроем они снесли тюк с Ковригиным вниз, уложили на оказавшуюся в сарайчике у Иванова ручную тележку и темными, склизкими переулками, где вспыхивали глаза диких стамбульских кошек, отвезли на набережную Золотого Рога. По дороге им встретились несколько возвращавшихся из порта турок, которые без всякого интереса посмотрели на троих людей с тяжелым тюком на тележке. Ну везут и везут. Восточный человек не вмешивается в чужие дела: увидел — забыл. Так лучше. Тем более один из троих был явно русский — долговязый, однорукий. А у русских свой мир, свои заботы. Они так же бедны, как и турки. Стащили что-нибудь и везут.

На набережной было пусто, только плескались и глухо постукивали тесно прижатые друг к другу фелюги. Остро пахло рыбой и керосином. Щукин посмотрел вокруг и приметил на какой-то фелюге запасной якорь. Он подумал, что утопить тело надо надежно, потому что, если оно всплывет, распутать это дело будет нетрудно даже ленивой турецкой полиции.

Якорь подвязали к кокону и спустили его между двух фелюг в фосфоресцирующую воду залива. Только искорки побежали кругами. И долго еще поднимались и лопались пузыри: добротная шерсть не сразу отдавала воздух. Глубина здесь была не менее семи сажен, океанскому пароходу впору.

— Прощайте, Иванов, не забудьте о моей просьбе! — И Щукин со Степаном растворились в темноте.