Княжна Тараканова

Фаина Гримберг Княжна Тараканова

А. Г. – с любовью

Эй, больше в жизни жара!
Живем один лишь раз:
Пусть золотая чара
Недаром манит нас.

Адам Мицкевич, «Песнь Филаретов»[1]

Он понял жизнь и проклял жизнь, поняв.
Людские души напоил полынью.
Он постоянно радость вел к унынью
И, утвердив отчаянье, был прав.

Игорь Северянин, «Жеромский»[2]

– Сердце, измена!
– Но не разлука!
И воровскую смуглую руку
К белым губам.

Марина Цветаева, «Марина»[3]

Она уже просыпалась, а сон все еще снился. Во сне она понимала, что все это сон, сон… Сон все еще оставался какою-то странной, тускловатой действительностью. Она уже сознавала, что всего лишь простерта навзничь, простерта на постели, и постель совершенно чужая, чужая… Простертое тело ощущалось слабым, в груди ныло. Сердце? А что может ныть, болеть в груди? Там ведь только сердце… Какая-то часть ее существа оставалась, жила в этом сне, жила смутно, тускло, даже как-то хаотически… Ей снилось, будто они вместе, они будто плывут медлительно; или нет, не плывут, а медленно движутся в смутном воздухе тусклой комнаты… Он сердился на нее, досадовал. Она отчего-то слышала его слова, но голос его не был слышен. Слова без голоса… Он сказал ей сердито, но все равно, как взрослый – маленькой девочке, сказал: «Не люблю тебя! Ты – уродина!» Она была так обижена на него, что даже не заплакала, ничего не сказала в ответ, молчала и смотрела. В этом сне она смотрела на него пристально, как будто хотела рассмотреть его очень внимательно. Потом она вдруг поняла, что ищет в его лице, и более всего – в его серых глазах – это выражение мягкости… Глаза его оставались холодны и выражали досаду… Но все это было во сне, во сне… Глаза его были такие… будто большие продолговатые глазурованные бусины… Ей хотелось, чтобы в этом сне он помирился с ней. Она уже совсем проснулась, отлетел сон. Лежала, простертая навзничь, ныло в груди. Вспомнила, что в жизни, уже давно, в жизни, а не во сне, он сразу, тотчас помирился с ней… Давно? Оба они еще молоды. В их жизни, в их жизнях все было недавно…

Она открыла глаза. В конце-то концов она уже знавала темничное бытие. И ведь тогда все кончилось, кончилось заточение, она вновь очутилась на свободе. А почему теперь… нет, ее освободят, освободят! Худо лишь то, что когда начинается приступ кашля, и она прижимает платок сильно к губам, ко рту, и после остаются на платке буроватые кровяные крошки и даже потеки. Вот что худо…

Она думала, что надо сесть на постели, набросить поверх сорочки теплую шаль… Она услышала сопение. Франциска спит. Мерное сопение, посапыванье раздражает. Надо разбудить Франциску, хотя бы для того, чтобы перестала сопеть. Франциска соскочит с постели на пол, мощенный каменными плитками. Волосы тусклые, с проседью, и страшно растрепанные. Глаза Франциски в смутной полутемноте утренней кажутся большими, бессмысленными и круглыми, будто у совы… Чучело совы в кабинете Кобенцля… Она станет приказывать Франциске: «Натяни мне чулки, причеши меня, убери волосы в сетку…» И кофта, и нижняя юбка, и шерстяное платье… Какие руки у Франциски… от пальцев несет противным запахом, селедочной вонью… Оловянное колечко… Кислятинкой так и несет от этого колечка… Но Франциска ведь имеет право, имеет право – не расставаться со своим оловянным колечком. Это, конечно, подарок… Разве женихи дарят невестам оловянные кольца?[4] Кто подарил Франциске оловянное колечко? Мать или старшая сестрица – в детстве?.. Прохаживаться, ходить взад и вперед, взад и вперед… Под низким сводчатым потолком, под низким сводчатым потолком… Солдат внесет завтрак на деревянном подносе, другие два солдата встанут к двери. Сержант объявит: «Фриштык!..»

Она лежала на постели и слушала мерное сопение Франциски. И вдруг ясно вспомнила вчерашний допрос. Его глаза… Его мягкую ласковость к ней и отчужденность от вопросов, задаваемых ему… Он по-прежнему любил ее. Она сейчас подумала, что, быть может, видела его в последний раз. Мысли сделались чрезвычайно ясными и беспощадными. Сердце будто каменное, тяжело в груди. Чувство ясной безысходности не давало заплакать. Она все-таки села на смявшейся простыне, раскрыла рот, облизала спекшиеся губы, тихо застонала, потом заскулила. Быстро легла, повернулась на правый бок… наконец-то удалось заплакать…

* * *