Адъютант его превосходительства. Том 2. Книга 3. Милосердие палача. Книга 4. Багровые ковыли

— Яша! — крикнула Нина Николаевна. Она обняла мужа, прижалась к нему головой, и тут Наташа увидела невероятное, необъяснимое: из холодных, хрустальных глаз Слащева выкатилась слеза. Теплая человеческая слеза. Краешком лба, осторожно, незаметно для окружающих, Нина стерла эту предательскую каплю.

Тут, откашлявшись, встал со своей кружкой Барсук:

— Я предлагаю тост за генерала Якова Александровича Слащева… Вы, Яков Александрович, знаете, кто вы? Вы — Моцарт войны. Вокруг Сальери, а вы — Моцарт. Кто сумел разбить махновцев? От всех они ускользали, а вы оставили от них мокрое место…

— На котором опять, как ландыши, выросли махновцы! — усмехнулся Слащев.

— Пускай… Но вы их остановили. Кто сохранил Крым, отбиваясь от Тринадцатой армии с горсточкой студентов и юнкеров? Кто удержал позиции на Акмонае, когда в Крым ворвался Дыбенко?

Наташа поняла, что Владислав, как истинный друг, льстит генералу и пытается переменить терзающую душу Слащева тему.

— Если я Моцарт, то, стало быть, мне должны подлить яду, — сказал Слащев, в который раз наполняя кружку. — Мне кажется, Слава, что этого яду мне поднесут под Каховкой…

— Что бы то ни было, я буду с вами, — сказал Барсук.

— Ладно! — Слащев махнул рукой. — Мы все-таки на свадьбе. А на свадьбе всегда горько… Очень горько!

И Наташа вновь ощутила полынный запах барсуковских усов. У нее закружилась голова.

— В гибельную компанию ты попала, девочка, — сказал Наташе Слащев. — Мы — последние рыцари России, и судьба наша определена. Но ты надейся на нас. В нужный момент мы вытолкнем тебя из нашей среды, как из глубины моря, на поверхность. Ты должна жить.

Они пили еще долго. Прекрасное вино из Шабы кружило головы, но не лишало рассудка.

Наконец Слащев решительно встал и обнял Барсука.

— Вообще, Славка, не всегда жизнь заканчивается смертью, иногда — свадьбой, — и захохотал.

— А белье из Мелитополя замечательное, — сказала, прощаясь, Нина Николаевна. — Ах, как жаль, что я не могу надеть такое…

— К сожалению, все мелитопольские склады оказались разграбленными еще в девятнадцатом Марусей Никифоровой и Витольдом Бжостеком. И это белье последнее, — сказал Слащев, услышав реплику жены. — Когда мы их поймали…

— Яша! — воскликнула Нина Николаевна. — Ну не надо!

Они уселись в автомобиль, и тут же появились на своих скакунах конвойцы, вытирая жирные усы после баранины, которой угощали их артиллеристы. Уже темнело.

Нина Николаевна обняла Наташу.

— Не печалься, девочка, — прошептала она в ухо. — Эта жизнь по-своему прекрасна. Правда. Что толку, что я — «юнкер»? Это не спасает нашу сестру от вечной судьбы… — Она погладила себя по животу. — Ну и пусть… Пусть! Вопреки всему!

Вечером Наташа попросила у фрау Эльзы клеенку, мыло и таз с горячей водой. Немка понимающе закивала головой:

— О, я-а! — и заулыбалась.

— Что ты собираешься со мной делать? — настороженно спросил Барсук.

— Мыть, мой господин. Ты бы посмотрел на себя, когда тебя перебинтовывали.

— По плавням шастали, — попробовал было оправдаться Владислав. — И что же, будешь меня раздевать?

— А ты что же, будешь ложиться на брачное ложе одетым? — в свою очередь спросила Наташа, очень осмелевшая после вина.

Она расстелила на кровати клеенку и приготовила все, что нужно. Она знала, как моют раненых в госпиталях. И была решительно настроена. Зажгла две плошки, после чего принялась стаскивать с господина полковника сапоги, кавалерийские шаровары и, путаясь в штрипках, его исподнее.

Даже при свете плошки было видно, как покраснел Барсук.

— Слушай, Слава, а ведь я до сих пор не знаю, сколько тебе лет.

— Двадцать три, — отвечал полковник. — Я в восемнадцать вольноопределяющимся прибыл на Северо-Западный фронт…

— Ну вот… А мне — двадцать шесть. И я — твоя жена. Слушайся меня.

— Ты еще не вполне моя жена…

— Кажется, буду… Лежи спокойно.

Она вымыла его и вытерла полотенцем, ощущая себя и женой, и матерью, и медицинской сиделкой.

Потом, когда они легли вместе, забравшись под необъятную жаркую перину и ощутив свою обособленность от всего мира, так необходимую им, она призналась, уткнувшись лицом в крепкую шею своего двадцатитрехлетнего полковника:

— Но… ты знаешь… у меня этого еще никогда не было…

— У меня тоже, — вдруг как-то по-детски, едва не всхлипывая и слегка дрожа телом, ответил храбрый артиллерист. — Ты знаешь, я ведь без перерыва или на войне, или в госпиталях…

— А я, наверно, просто синий чулок. Влюблялась, но… но в меня не влюблялись. Так сильно, как я бы хотела. И потом, я из тех, кто ждет до свадьбы…

Они разговаривали шепотом, укрывшись периной, между тем как их тела изучали друг друга, привыкали.

— Пусть это будет неспешно… и нежно… и не так, как на фронте, — сказала Наташа. — А как в мирной жизни, когда впереди столько времени… непредставимо много, вечность.

— Да-да… Да!