Адъютант его превосходительства. Том 2. Книга 3. Милосердие палача. Книга 4. Багровые ковыли

Поднявшись по склону, Юра оказался на узкой тропке и нос к носу столкнулся с татарчонком лет двенадцати, который нес на спине тюк сырых листьев табака. Мальчишка стоял как вкопанный и, очевидно, находился в этой позе уже давно, может быть, с тех пор, как увидел садящийся самолет. Для него Юра в высоком яйцевидном пробковом шлеме, в кожаной куртке, измазанный маслом, казался спустившимся с неба шайтаном. На всякий случай татарчонок — из уважения и страха — снял с головы халпах, круглую барашковую шапку.

Юра указал на столбовидную скалу.

— Как называется?

Маленький татарин не сразу обрел дар речи. Наконец понял.

— Вай-вай-анам-кая, — пролепетал он.

— А эта? — спросил Юра о «скале-человеке».

— Хархма-балам кая![50]

Юра пожал плечами. Названия ни о чем ему не говорили.

Внезапно татарчонок исчез в кустах. Чего-то он испугался больше, чем шайтана в шлеме. Юра насторожился. Рядом зашелестела листва, и из кустов высунулось два винтовочных ствола.

— Эй, беляк! Бросай оружие!

— У меня нет оружия, — ответил Юра спокойно. После того что произошло с ним, могли ли его испугать винтовки?

— Да вроде пацан! — удивился кто-то в кустах, и на тропу вышли двое. Один — в шинели и опорках, другой — одетый по-татарски: в пеструю рубаху — колмек, в шаровары, подпоясанный красным кушаком.

— Ты кто? — спросил татарин.

— Юрий.

— А где летчик?

— Я и есть летчик.

— Ты сопля, а не летчик, — сказал тот, что был в шинели. — Пошли с нами!

Они отвели его повыше, за выступ скалы. Здесь Юра увидел громадного, похожего на медведя партизана в папахе, делающей его и вовсе великаном, и другого, маленького, плотного, со злым лицом, держащего в руках пулемет «льюис» с диском. А чуть поодаль на камне сидел еще один человек — в драной кожаной куртке, расстегнутой до пупа, из-под которой виднелся клин полосатой тельняшки. Был он небрит. И борода его, и усы, несомненно, черные, были, словно нарочно, усыпаны, как клочьями ваты, пучками седины. Что-то удивительно знакомое почудилось Юре в облике этого партизана. Морячок тоже с интересом вглядывался в подростка.

— Да снимите вы с него этот горшок! — сказал он.

«Медведь-партизан» своими неуклюжими пальцами пытался расстегнуть широкий ремень. Юра оттолкнул его и сам снял глубоко нахлобученный на голову шлем. Белесые волосы его тут же встали торчком.

— Юрка, черт! — закричал моряк.

Он вскочил, сграбастал подростка в объятия, приподнял его в восторге встречи.

— Семен Алексеевич! — обрадовался Юра.

Он прижался к кожаной куртке, пропахшей свежими крымскими ветрами. Шмыгнул носом. Вот уж не знал, к кому он опустился в гости!

— Гляди, у нашего командира все белячки в кумовьях! — заметил Дыба с раздражением. — То полковник со своей бабой, то юнкерок…

— Ты, Дыба, из мамкиного пуза сразу в анархисты подался? — огрызнулся Красильников, не выпуская, однако, Юры из рук. — А я, брат, длинную дорогу прошагал и много всякого народу по пути повстречал, пока тебя увидел. Вот и Юрия. Я у него, почитай, за крестного батьку могу сойти.

Партизаны потеплели, заулыбались. Один Дыба по-прежнему оставался хмурый.

— Ты, Семен, лучше у него расспроси, где летчик. Небось побежал к своим. Они нам счас устроят встречу… с бубенцами.

— Юра? — попросил Красильников.

— Я один прилетел.

— Брешет! — резко отрубил Дыба.

— Этот пацан никогда не брешет, — возразил Красильников. — Расскажи, Юрий. Проясни, как говорится, обстановку, — попросил он, отстранясь.

Юра рассказал о том, что произошло с ним, после того как Красильников отыскал его родственников и Лоренцы приехали за ним на Херсонесский маяк. Рассказал об аресте Федора Одинцова и своей короткой отсидке в тюрьме, о беспризорниках и о том, как учился летному делу, о первых полетах.

— Дядька, видать, у тебя хороший, — заключил Красильников. Он оглядел Юру с головы до ног, как бы заново узнавая. — Ну надо же! Летать научился! Просто не верится! — Он помотал головой. — Ну дела-а!

— И я говорю: не верится, — сказал пулеметчик.

— Помолчи ты, Дыба! Ты мне чуть пацана не убил.

— А пущай на красных еропланах летает!

— Полетит. Вот будут у нас свои аэропланы — и полетит. Этот пацан нам в подполье знаешь как помогал! И я ж его чуть ли не своими руками в летчики отдал. Дядька у него в Каче учитель по летной части, а пацан сиротой у нас на маяке рос. Куда ж ему было, как не до своей родни.

Красильников опять сел на свой камень и долго молчал, мучимый какими-то своими мыслями.

— Вот что, Юрий, — сказал он наконец. — Дядька у тебя хороший, это факт. И дело твое хорошее, летное. Без куска хлеба не останешься. А аэроплан, ты уж не обижайся, придется спалить.

— Как это — спалить? — спросил Юра. — Сжечь, что ли?

— Ну да, сжечь. Посуди сам: зачнут наши наступать, и пойдет этот аэроплан на фронт. И будет губить наших красных бойцов. Это же натуральный факт.

— Не дам, — сказал Юра, и на глазах его выступили слезы. — Тогда и меня жгите! Вместе с ним!

Красильников только вздохнул.

— Я и говорю: беляк он и есть беляк, — не унимался Дыба.

— Что делать, Юрий! — тихим голосом сказал Красильников. — Ты пойми, это не игрушки. Это война! Еще какая война!