Адъютант его превосходительства. Том 2. Книга 3. Милосердие палача. Книга 4. Багровые ковыли

Осенью ночи становятся все длиннее и длиннее, время спасительного сна увеличивается. Авось идет к лучшему. К худшему-то уже вроде некуда. Вот и спит вся Москва, стараясь не просыпаться. Потому что, если пробудишься, обязательно что-то мучительное начнет грезиться: солянка на сковородке, щи с мозговой косточкой или еще что-нибудь в этом роде. Вот и Старцеву с его беспокойными мыслями что-то эдакое стало видеться…

Сон оказался в руку. Пришедший очень поздно Бушкин принес завернутые в рыжую газетную бумагу две холодные котлеты и полбуханки хлеба.

— Не спали? — спросил у Старцева.

— Французский изучал.

— Во! Мне бы тоже какой-нибудь язык надо изучить. А то начнется мировая революция, как с тамошними людьми разговаривать? — Бушкин выложил на тарелку холодные котлеты, хлеб. — Для шефов пьесу играли, — объяснил он. — Красноармейцы на фронт отправляются, на Врангеля. Вот дали. Гонорар называется.

Котлеты были в основном из хлеба, но все-таки пахли мясом и каким-то жиром, и съели они их за милую душу, запивая гостиничным кипятком.

— А мне, Иван Платонович, роль предлагают, — сказал Бушкин. — Правда, опять лакея, мать его. Но со словами, с характером. В самую точку!

— Это какую же роль? — поинтересовался Старцев.

— Да это в пьесе… Антона Павловича Чехова, может, слыхали? «Вишневый сад» называется. Говорят, комедия, а только там смешного мало. Все про господ. Страдают, мучаются. Читаешь, думаешь: вот как они проговорили, проплакали свою Россию. — Бывший гальванер махнул рукой.

— Но как же ты, Алексей, Фирса сыграешь? Он же очень старый, а тебе двадцать три.

Иван Платонович, кажется, впервые назвал матроса по имени, а то привык, как и все вокруг, Бушкин да Бушкин.

А Бушкин тем временем начесал на уши свои густые волосы, рот его вдруг как-то сжался и провалился, лицо сморщилось, глазки стали малы и подслеповаты, утонули в сеточке морщин. И голос исчез, ушел куда-то из матросского горла внутрь, стал глухим и сбитым из-за слабого дыхания.

— «А про меня забыли… Уехали… Заперто. — Он подергал, колышась ослабевшим, согнутым телом, за воображаемую ручку двери. — Ничего… Я тут посижу… А Леонид Андреич небось шубы не надел, эх, молодо-зелено… Жизнь-то прошла, словно и не жил…»

Старцев расхохотался. Ах, чертенок! Откуда и как в нем возник этот несомненный талант? А если бы ко всему этому добавить образование, кругозор?

— А он из дворян, Чехов Антон Павлович? — спросил Бушкин.

— Врач.

— Врач… А до простых людей, видать, не спустился.

— Это почему ты так думаешь?

— Ну как же! Старика-пролетария забыл. Так написано. Надо бы малость подправить.

— Да кто ж подправит! Автор-то умер.

— Ну и так оставлять нельзя… Я вот подумаю и кое-что добавлю. Жаль только, мало я с ними, с дворянами то есть, общался. Как они меж собой беседуют, не знаю.

— Тут я тебе не помощник.

Бушкин походил по комнате, размышляя.

— Я тут как-то с одной дворяночкой познакомился. А может, и не с дворяночкой. В центре Москвы живет, свой дом. Деревянный, правда. Поэтесса она. Цветаева ее фамилия. Может, с ней посоветоваться?

— Цветаева? — удивился Старцев. — Кажется, есть такая поэтесса. Но она тебе тоже не поможет. Никто, кроме Чехова.

— Значит, самому придется, — упрямо заключил Бушкин. — Ну нельзя же, в самом деле, чтоб старика пролетария, как какую вещь, бросали. И что самое главное — в конце пьесы. Что зрители подумают? Бросай, дескать, пролетариев, а сам рви когти в Парижи там разные, в Америки.

Помолчали.

— А ты как, Алексей, и сам бы не прочь в Париже побывать, а? — спросил Старцев.

Бушкин выпрямился, разгладил лицо, причесал волосы все теми же пятью пальцами. Снова превратился в матроса — матроса, донельзя удивленного.

— А чего это вы удумали? Или шутите?

— Да нет, не шучу. Я вот еду и тебе предлагаю.

— То-то вы за французский взялись. Неужто революция уже там назрела? — радостно спросил Бушкин. — И что же, большие там дела?

— Ну тамошние дела нас в этот раз не касаются. Съездим отвезем кое-что и вернемся. На Эйфелеву башню посмотрим.

— Что, стоит еще? Не сторговался тот тип из Гуляйполя? — рассмеялся гальванер, но тут же посерьезнел. — А как же театр, Иван Платонович? С Фирсом-то как?

— Ну, тут приходится выбирать. К сожалению.

— Может, ненадолго? — спросил Бушкин с надеждой.

— Думаю, ненадолго.

— Тогда ладно. В театре скажу, дядька в деревне заболел. Поехал, мол, помочь. Дело-то, как я понимаю, секретное.

— Вот-вот! Как ты говоришь: в самую точку! — согласился Старцев.

Глава восьмая

По соседству с Большой Лубянкой, со зданием ЧК, была своя шорная мастерская. Вход сюда был строго по специальным пропускам. Здесь работали двое шорников под наблюдением чекиста в кожанке, с револьвером в кобуре.