Адъютант его превосходительства

Один за другим тянулись над крутыми склонами Днепра Мариинский и Дворцовый парки, пышные Царский и Купеческий сады. Юра вспомнил, что, бывая в Киеве, его мама любила ходить на концерты симфонического оркестра, которые давались в Купеческом саду. И Юра, повинуясь неукротимому велению памяти, свернул в Купеческий сад, по дорожке из жёлтого кирпича прошёл к деревянной белой раковине. Вот здесь он бывал с мамой, здесь… Но… скамейки для слушателей были давно разобраны на дрова, в оркестровой раковине вырублен пол, а на истоптанных клумбах вместо неудержимого праздничного цветения — полынная накипь. Не оглядываясь, Юра пошёл быстрее прочь от этого места, где ничего не осталось от былого, где как бы свершилась казнь над одним из дорогих его воспоминаний…

Он вышел на шумную Александровскую площадь, возле круглого трамвайного павильона пересёк её и зашагал по Крещатику к зданию бывшей городской Думы, откуда должен был ехать трамваем на Лукьяновку.

На площади, возле здания Думы, стояла огромная толпа. С трудом протолкавшись вперёд, Юра увидел выстроенных в каре вокруг дощатой, обтянутой красной материей трибуны кавалеристов. Затянутый в ремни, с шашкой на боку, молодцеватый и на вид ещё очень молодой командир громко кидал в людское море с трибуны:

— Деникина мы остановим. Должны остановить! Скоро Красная Армия по всему фронту пойдёт наступать. Пойдём и мы с вами…

Молодой и бесстрашный этот голос обладал какой-то притягательной и опасной силой. Это был голос порыва. Голос вечной атаки.

— Кто это? — спросил Юра стоявшего рядом пожилого человека в очках.

— Щорс, молодой человек! Начдив Щорс! Приехал с фронта принимать пополнение! — уважительно отозвался этот человек и гордо повторил: — Сам товарищ Щорс!

Юра не впервые слышал о Щорсе. В Киеве, кто восторженно, кто со страхом, много говорили об этом неслыханно смелом и талантливом командире. В восторженных рассказах простого люда имя его звучало, как легенда.

Вот над площадью прокатилось громкое, штормовое «ура», и оркестр заиграл «Интернационал». Затем послышалась громкая, чёткая команда:

— Справа звеньями, равнение на середину-у — рысью… марш-ма-арш!..

Пополнение прямо с Думской площади уходило на фронт. Мимо Юры проезжали всадники, похожие на тех, кого он видел в артиллерийском дивизионе: на сурового командира дивизиона, на Красильникова. И Юра вдруг подумал, что эти люди направляются туда, где его отец, что эти винтовки, эти шашки — против него. Но останавливаться на этой мысли было страшно. Выбираясь из толпы, он стал думать об отце. Когда они встретятся? И какой будет эта встреча? Нет, надо было ему все же пробираться на фронт. Ведь подумать только, он бы мог быть уже рядом с отцом, разделил бы с ним опасности, помог в трудную минуту. Разыгравшееся воображение рисовало одну картину за другой: вот он возвращается из разведки и приносит ценные сведения. Генерал награждает его, и все спрашивают наперебой и благоговейно: «Кто он, этот юный герой?» А отец отвечает: «Это мой сын». И смотрит на Юру ласково и лукаво, как умеет смотреть только он…

Трамвай долго и гулко тащился на Лукьяновку по бесконечной Львовской, а потом по Дорогожицкой улицам. Возле Федоровской церкви Юра лихо спрыгнул с подножки трамвая и повернул в переулок, где жил Бинский. Возле низенького домика с подслеповатыми окнами он остановился и постучал в дверь.

— Заходите! — приказал из-за двери скрипучий голос.

В тёмной прихожей Юра разглядел Бинского.

— Здравствуйте! — безрадостно произнёс Юра.

— А, Юрий! Очень рад. Очень! Раздевайтесь, снимайте курточку, сейчас будем пить чай! — засуетился Бинский.

— Благодарю, но я не хочу чая…

— Раздевайтесь, раздевайтесь. Без чая я вас не отпущу, — настаивал Бинский, помогая Юре снять курточку и на ходу ощупывая её. — Идёмте в комнату.

Здесь тоже было сумрачно, пахло сыростью и мышами. Посередине комнаты с низким потолком стоял овальный стол, у одной стены — комод, возле другой — кушетка и тумба с граммофоном — хозяйство человека, которому от жизни ничего больше не нужно.

— Садитесь, кадет! Я приготовлю чай, а вы пока послушайте Вяльцеву. — Бинский опустил мембрану граммофона на пластинку и торопливо вышел.

Сколько раз уже Юра объяснял Бинскому, что никакой он не кадет, но, похоже, Бинский специально каждый раз забывал об этом.

Вяльцева раскатисто пела о тройке, о пушистом снеге… Бинский принёс и поставил на стол стакан чаю, коробку с ландрином и опять озабоченно вышел.

Из вежливости Юра отхлебнул глоток. Чай был холодный и какой-то липкий. Мальчик отодвинул стакан.

Вскоре вернулся Бинский с небольшой корзинкой.

— Это — перловая крупа для вас, — показал он на кулёк, который лежал рядом с двумя бутылками мутноватой жидкости. — А это… это… э-э…

— Самогон? — попытался угадать Юра.