Адмирал Канарис

Однако вернемся к проблеме участия в войне Испании и той роли, которую при этом играл Канарис. Накануне нового 1943 г., то есть через два месяца после высадки американцев и британцев в Северной Африке, он вновь получил задание выяснить через своих военных друзей в Испании, окажет ли Франко сопротивление в случае вторжения англосаксонских войск на испанскую территорию. В сопровождении Лахоузена он отправился в Мадрид. Его переговоры с Вигоном и Мартинесом Кампосом не привели к окончательному результату, так как они предложили обратиться с таким политическим вопросом к министру иностранных дел графу Йордане, который с сентября 1942 г. возглавлял это ведомство, сменив Серано Суньера. Канарис не решился встретиться с министром иностранных дел. Он опасался, что это вызовет новые трения с Риббентропом, который очень болезненно реагировал на любое вмешательство в его сферу компетенции, особенно, если вмешивалась разведка, которую он ненавидел. Ситуация усложнялась еще и тем, что посол фон Шторер, с которым Канарис в течение многих лет поддерживал дружеские отношения, был заменен фон Мольтке, с которым Канарис еще не успел завязать дружеских связей. Можно тут же заметить, что отношения немецкой разведки с посольством в Мадриде развивались не очень благоприятно после того, как посол фон Мольтке, проработав недолгое время, умер и на его место пришел доктор Дикхоф; особенно неблагоприятны были отношения с советником посольства фон Биброй.

Канарис не скрывал своих сомнений перед Мартинесом Кампосом. Только благодаря доверительным отношениям, которые существовали между ними, Канарис получил возможность побеседовать с испанским министром иностранных дел, не опасаясь, что его уличат в незаконной охоте во владениях Риббентропа. Кампос пригласил графа Йордану на чай в свой дом, где у него гостили Канарис и его сопровождающие.

В этот день полковник Лахоузен после хорошего обеда в доме Мартинеса Кампоса был лишен заслуженного и принятого в этой стране послеобеденного отдыха. Причиной явилась внезапная идея Канариса, который попросил его пройти вместе с ним в его комнату и начал диктовать проект телеграммы в Берлин, которую нужно было послать через начальника группы по вопросам заграницы Бюркнера в министерство иностранных дел. Можно представить себе удивление Лахоузена, когда телеграмма приняла форму отчета о переговорах между Канарисом и Йорданой, которые должны были состояться только через три часа. Согласно тексту телеграммы, продиктованной Канарисом, Йордана сообщил ему, что Испания даст отпор любой стране, которая нарушит ее границы.

Под вечер пришел на чай Йордана. После обмена обычными формами вежливости между ним и Канарисом состоялась беседа с глазу на глаз, причем Йордана держался совершенно спокойно, в то время как Канарис, держа в руке лист бумаги с текстом своей телеграммы, обращался к нему на испанском языке. После того как беседа была закончена и Йордана, распрощавшись, ушел, Канарис велел зашифровать текст телеграммы в неизмененном варианте и отослать ее в Берлин.

Возникает вопрос, почему Канарис избрал эту тактику. Это типичный пример его методики. Он ни минуты не сомневался в содержании ответа, который получит на свой вопрос от испанского министра иностранных дел. Для него, так хорошо разбиравшегося в испанской ситуации, было ясно, что замена импульсивного Суньера, симпатизировавшего фашистам, осторожным дипломатом Йорданой означала поворот Испании от политики Муссолини к полному нейтралитету. Он знал, что Испания, если она хочет сохранить свой нейтралитет, должна дать отпор англосаксонским войскам, если они высадятся на ее территории. Впрочем, он считал такую высадку маловероятной, потому что нейтральная Испания была для британцев и американцев нужнее, чем насильственно оккупированная. Что его действительно тревожило, так это мысль, что Гитлеру может прийти в голову идея под предлогом угрозы англо-американского вторжения ввести в Испанию немецкие войска, стянутые на юге Франции на случай осложнений на иберийском полуострове; Гитлер мог предположить, что испанцы, хотя и не проявят при этом особой радости, но также и не окажут сопротивления. Однако такие опасения он, конечно, не мог открыто высказать Йордане. Его тревожило, что ответ Йорданы на простой вопрос, касающийся возможности англосаксонского вторжения, будет не настолько ясным, чтобы в Берлине его не расценили как ответ на одновременное предостережение, касающееся возможного вторжения немецких войск. Все дело было именно в этом. Отсюда необычный путь, чтобы подсказать испанцу формулировку, которая будет безупречной с этой точки зрения, особенно если это высказывание будет произнесено испанцем вслух, и которая будет понята в Берлине в том смысле, как этого хотел Канарис.