Адмирал Колчак и суд истории

Защитник Бородулин, откровенно признав свою неподготовленность к участию в «грандиозном историческом процессе», напомнил об основном принципе решения ответственности обвиняемых. Таким «простым и ясным принципом» он назвал индивидуальность обвинения. Если расследуется деятельность «шайки», справедливо заметил он, то необходимо выяснить, кто и какие обязанности выполнял в ней. Адвокат указал, что в конкретном случае речь должна идти о «шайке особого рода, шайке образцовой […] называвшейся Всероссийским правительством»[541].

На суде сошлись два мира: представители отжившего сидят на скамье подсудимых, нового – за судейским столом. Для определения личной степени опасности каждого из подсудимых в условиях советского общественного строя Бородулин настаивал на изучении «условий места и времени, при какой обстановке совершено то или другое преступление»[542]. И с этой точки зрения адвокат указывал на неустановленный факт – «кто» же, собственно, и был правительством? Отвечая на свой вопрос, значительный для определения степени виновности, он сказал: «Правительством был Верховный правитель, Совет министров и та кучка министров, которая вертела всем Советом министров […] опираясь на военную силу и на торгово-промышленные круги, юридически опираясь на Верховного правителя»[543].

Подсудимые же, посчитала защита, были всего лишь служащими и чиновниками, теми, кто недавно составляли общественный строй российского общества. «Если чиновничество, – отмечал Бородулин, – сверху определялось принципом «не сметь свое суждение иметь», то снизу оно в значительной степени определялось другим принципом «моя хата с краю, ничего не знаю». Целыми поколениями воспитываемые служащие в правительственных учреждениях постепенно превращались в чиновников, основным принципом которых было – делать свое дело маленькое или большое, совершенно не интересоваться тем, что творится в соседнем столе, в соседней канцелярии, тем более в соседнем департаменте»[544].

Главной причиной поступления на службу большинства подсудимых, «заброшенных в Сибирь волею исторических событий и обстоятельств», защита посчитала их житейский и профессиональный принцип – «я служу делу, а не лицам, я хочу делать любимое дело и совершенно не желаю участвовать в той политической жизни, которая создалась при современном строе»[545]. Речь Бородулина, так же как и Айзина, базировалась только на устных показаниях подзащитных, высказанных ими на судебном процессе.

После речей защитников, напрочь опровергавших выстроенную А.Г. Гойхбаргом концепцию политической ситуации в Сибири, государственный обвинитель посчитал необходимым выступить с ответной репликой, желая не допустить «полного искажения процесса», по двум «неверным убеждениям» «идеологии правых социалистических элементов»[546].

Первое – о якобы непричастности правых социалистических партий к свержению советской власти и восстанию Чехословацкого корпуса, второе – невиновности подсудимых. Опасаясь за последствия своего выступления, адвокат Аронов вынужден был давать объяснения: «Для меня трагедия, которую пережила Россия, трагедия, которую пережила Сибирь под властью Колчака, не есть случайное явление. Для меня как марксиста это есть исторический факт к воли личности того или другого образа мысли […] Я думаю, что все, кто сам переживал момент свержения, и члены революционного трибунала, которые присутствовали и наблюдали это свержение, знают, что здесь не было никакой вооруженной силы»[547]. И вновь подчеркнул: обвинение не установило фактов свержения советской власти лично подсудимыми. Эти «типичные представители русской интеллигенции» не являлись противниками пролетариата, опасности их возврата к врагам нет никакой. Наоборот, «близок час, когда вся русская интеллигенция, выяснив тождество своих интересов с интересами пролетариата, определенно перейдет на сторону его освобождения, которое не влечет ничьего порабощения, которое освободится от пут рабства и невежества всего человечества»[548].

Видимо, по совету адвокатов все подсудимые, высказав свои надежды на справедливость Чрезвычайного революционного трибунала, признали чудовищность деяний колчаковского правительства, но не персональную ответственность за них. Только подсудимый Третьяк свою «тягчайшую вину перед революцией» признал в том, что «своевременно, благодаря создавшейся обстановке или, быть может, по слабости своих сил, не взорвал и не пустил на воздух, созданный по указке из Лондона, омский государственный притон»[549].