Адольф

Мне принесли все бумаги Элленоры, как она о том распорядилась; в каждой строке мне открывались новые доказательства ее любви, новые жертвы, которые она неведомо для меня приносила мне. Наконец я нашел то письмо, которое обещал сжечь; я не сразу догадался, что передо мной оно; письмо было без адреса, не запечатано. Несколько слов против моей воли приковали мой взгляд: я тщетно пытался отвести его, я не мог совладать с потребностью прочесть письмо целиком. Я не в состоянии привести его здесь полностью. Элленора написала его после одной из бурных сцен, предшествовавших ее болезни. «Адольф, — писала она мне, — почему ты истязаешь меня? В чем мое преступление? В том, что я тебя люблю, что не могу жить без тебя! В силу какой нелепой жалости ты не решаешься порвать узы, которые тебе в тягость, — и мучишь несчастное существо, возле которого эта жалость тебя удерживает? Почему ты лишаешь меня скорбной радости верить, что ты по крайней мере благороден? Почему выказываешь неистовство и слабость? Мысль о моей печали преследует тебя, но зрелище этой печали не может тебя остановить! Почему? Чего ты хочешь? Чтобы я рассталась с тобой? Разве ты не видишь, что у меня нет на это силы? О, тебе, кто уже не любит, тебе надлежит найти эту силу в твоем пресыщенном мною сердце, которое вся моя любовь не может укротить! Ты не наделишь меня этой силой, ты заставишь меня изойти слезами, заставишь умереть у твоих ног… Скажи одно слово, — писала она дальше, — есть ли на свете край, куда я не последовала бы за тобой? Есть ли прибежище, куда я не удалилась бы ради того, чтобы жить близ тебя, не будучи тебе в тягость? Нет, ты этого не хочешь. Все планы, которые я тебе предлагаю, робея и трепеща, потому что страх перед тобой леденит меня, — все эти планы ты резко отвергаешь. Молчание — вот самое лучшее, чего я могу от тебя добиться. Такая жестокость несвойственна твоему характеру; ты добр, твои поступки благородны и самоотверженны; но какие поступки могли бы изгладить твои слова? Эти напоенные горечью слова звучат в моих ушах, я слышу их по ночам; они преследуют меня, они меня гложут, они отравляют все, что ты делаешь. Стало быть, я должна умереть, Адольф? Ну что ж, ты будешь удовлетворен; несчастное создание, которое ты некогда взял под свою защиту, но которому наносишь удары все более беспощадные, — умрет. Она умрет, эта навязчивая Элленора, чье присутствие для тебя нестерпимо, на которую ты смотришь как на обузу, для которой ты во всем мире не можешь найти места, где бы она тебе не досаждала; она умрет, ты один пойдешь в толпу, с которой тебе так не терпится смешаться. Ты узнаешь этих людей, которым ты сейчас благодарен за их равнодушие, и, быть может, однажды, уязвленный этими черствыми сердцами, ты пожалеешь о сердце, которое всецело принадлежало тебе, жило твоей любовью, презрело бы бесчисленные опасности, чтобы защитить тебя, — и которому ты теперь уже не даришь ни единого признательного взгляда».

Письмо издателю

Я возвращаю вам, сударь, рукопись, которую вы соблаговолили доверить мне. Благодарю вас за вашу любезность, хотя она пробудила во мне печальные воспоминания, изглаженные временем; я знал большинство лиц, изображенных в этой повести, ибо она совершенно правдива. Я часто встречал странного и несчастного Адольфа, одновременно и ее автора, и ее героя; я пытался своими советами отторгнуть пленительную Элленору, достойную участи более счастливой и сердца более верного, от злого гения, который, страдая не менее, чем она, имел над ней какую-то непостижимую власть и терзал ее своей слабостью. Увы! Когда я видел ее в последний раз, мне думалось, что я придал ей некоторую силу, вооружил ее разум против ее сердца. После весьма длительного отсутствия я возвратился в края, где я ее оставил, — и нашел там лишь могилу.

Вы должны были бы, сударь, напечатать эту повесть. Теперь она никого уже не может оскорбить и будет, на мой взгляд, небесполезна. Несчастье Элленоры доказывает, что самое страстное чувство бессильно против установленного порядка. Общество слишком могущественно, его влияние слишком многообразно, оно привносит слишком много горечи в ту любовь, которая им не признана; оно поощряет склонность к непостоянству и тревожную усталость, эти недуги души, подчас овладевающие ею при самой нежной близости. Люди равнодушные с изумительным рвением досаждают во имя нравственности и вредят из усердия к добродетели; можно сказать, что зрелище сердечной привязанности раздражает их, потому что они неспособны к ней; и, если только им удается найти удобный предлог, они с радостью набрасываются на нее и губят. Итак, горе женщине, уверовавшей в чувство, которое все вокруг единодушно пытаются отравить и против которого общество, если оно: не вынуждено уважать его как законное, вооружает мужчину всем, что есть дурного в его сердце, дабы угасить все, что в нем есть хорошего.