Адриан. Золотой полдень

Тем временем Адриан вскочил на коня. Вдали в углу двора зашевелилась его личная охрана. Конь наместника — здоровенный, под стать хозяину, серый в яблоках арабский жеребец, принялся часто перебирать изящными, утонченными ногами, потом неожиданно и сладостно заржал. Публий любовно стукнул его кулаком между ушей. Тот замолк и встал, как вкопанный.

Адриан неторопливо перебрал поводья и, как бы оправдывая опасения Ларция, а может, в силу необузданности натуры, и на этот раз не удержался от хамства.

— Радуйся, Ларций, тебя призвали в Азию, чтобы напоследок ты успел принять участие в героическом деянии, предпринятом римлянами. Может, в самом грандиозном за всю историю города.

Император погрозил ему кулаком. Ларций не ответил. Он с невольной завистью загляделся на коня наместника — тот вновь начал пританцовывать на месте. Между тем его хозяина уже так разобрало, что он уже не мог остановиться.

Нависнув над Ларцием, наместник поинтересовался.

— Надеюсь, префект, ты и на этот раз привез с собой хорошенькую наложницу? — и тут же ударил жеребца каблуками.

Тот взвился на дыбы и с ходу помчался крупным, бешеным галопом. Пыль, грязь комьями полетела в сторону Траяна, Помпеи и Ларция.

Траян пожал плечами, обратился к префекту.

— Ну, что с ним делать?!

У Ларция невольно сжались кулаки. Он не ответил, повернулся и направился в сторону переданной ему на постой виллы, расположенной на территории дворца.

Всю ночь, чувствуя себя уязвленным, он ворочался, не мог заснуть. Было обидно — слова Адриана угодили в самую точку. Ларцию нестерпимо хотелось женщину. В первые дни в Азии он попытался подыскать себе рабыню, но все, к кому он приглядывался, не нравились. У той это не так, у этой — то, к тому же в душе не было хотя бы намека на ту тягу, какую он испытывал к Зие. Не говоря о Волусии.

О Лусиолочке..

Ларция всегда со слезами вспоминал жену, однако эти слезы не мешали ему до отвала пользоваться прелестями дакийки.

Где она, дакийка?

Чем занимается в Риме?

Далее потянуло совсем крамольным — зачем спешил? Куда торопился? Ладно, из Антиохии сбежал, чтобы не видеть Адриана, но отчего не задержался в Ктесифоне? Выругал себя — зачем надо было спешить в Харакс, в походную ставку? Пообтерся бы в Ктесифоне, подобрал бы иеродулу помясистей, почувствовал бы себя немножечко богом. Кого испугался? Назойливого Максима? Постарался как можно быстрее отделаться от прежних дружков, чтобы только не увязнуть в их интригах?

Как, отделался?

Он усмехнулся.

Тогда и кольнуло — вовремя сбежал! Сейчас падалью валялся бы где-нибудь рядом с легатом Максимом, со всеми этими ардальонами, что так жаждали обогатиться в Индии.

К сердцу прихлынула нечаянная обжигающая радость. В тот момент он явственно ощутил тиски, в которых его держала жестокая владычица — судьба. Эти объятья оказались спасительны для него. Словно сама необходимость вела его, удерживала от необязательных поступков.

Но зачем? И куда может вести фатум?

В какую сторону?

Что принуждает искать?!

Может, он чем-то приглянулся богам?! Своей меднолобой исполнительностью? Или тем, что оставался самим собой, не кланялся по ветру, не менял господина?

Это вряд ли! Сколько достойных людей были растерзаны этой самой необходимостью! Без всякой на то причины. Нет, он не мог — не смел! — считать себя избранным. Ведь если задуматься, каждый пытался утянуть его в свою сторону. В чем разница между потугами Квиета, Цельза, того же Пальмы, внушить ему благоговение к солдатской дружбе (он никогда не был дружен с этими вельможами, они всегда презрительно отзывались о нем, как о «мелкой сошке») и хитроумными, пересыпанными насмешками маневрами Адриана? Все они старались заманить его в свои сети, и только судьба помогла ему каждый раз выкарабкиваться из могилы.

Последняя мысль вызвала раздражение — это пустая философия. Если откровенно, Лонга очень удивил интерес, который все эти доброхоты проявляли в его наложнице Зие. Неужели плотское насыщение какого-то калеки — префектишки так заботило их? Тот же Ликорма! При первой же встрече вольноотпущенник удивился — как, ты явился один?! Без подобающей тебе свиты? Ликорма был важен, надут, руки сложил на выступающем животе, на голове парик. На пальцах перстни. Чтобы камни в перстнях более отчетливо бросались в глаза, он время от времени пошевеливал пальцами.

Ларций понять не мог, какую свиту имел в виду бывший раб? О свите, положенной Ларцию, в приказе не было ни слова. Неужели Ликорма не знал, что Лонг всегда выполнял приказы налегке, имея при себе только римскую невозмутимость, оружие и верность долгу? Он позволил себе поинтересоваться у вольноотпущенника, о какой свите тот ведет речь и зачем Лонгу свита?

Как же, объяснил вольноотпущенник, другу царя полагается свита, невеликая числом, но вполне почетная. Неужели Ларций не захватил с собой горячую дакийку? Как же он обходится без женщины? Если у тебя есть нужда, предложил он, ты только моргни, и я пришлю тебе красивых мальчиков. Это предложение вызвало недоумение — Ликорма прекрасно знал, что Лонг привязан к женщинам, привык пользоваться их ласками!