Адриан. Золотой полдень

Супруги поневоле, они, чем дальше, тем чаще сталкивались с вызывающим своеволием чужаков, захвативших в Риме все выгодные и доходные места.

Эвтерм, не в силах найти выход из положения, терялся.

Свет мерк у него перед глазами. Он давно уже не посещал общие трапезы единоверцев. Римский епископ Телесфор, наследник Сикста и Клемента, прощал его, ведь таких, как Эвтерм, оказавшихся в плену имущества и связанных с ним тягот, в общине становилось все больше и больше. Собственность отягощала их совесть, но и расстаться с ней, как того требовали самые крикливые из приверженцев Христа, было немыслимо. И вовсе не по причине жадности или откровенной лени и бесхребности.

Как‑то Эвтерм в сердцах признался епископу, что готов бросить все и бежать из Рима куда глаза глядят. Например, поискать в пустыне святой жизни. Все лучше, чем ждать разорения.

Телесфор, маленький седенький старичок с неимоверно сморщенным личиком и тихим дребезжащим голоском, наложил ему руку на голову и посоветовал.

— Не спеши, Эвтерм. Не ищи святой жизни в обмен на праведную. Измерь юдоль страданий, а не беги от нее. В каком звании кто призван, в том и оставайся перед Богом, так учил апостол Павел. Ведь «обрезание ничто и необрезание ничто, но все в соблюдении заповедей Божиих». Праведная жизнь здесь. Здесь и сейчас.

Он замолчал. Пауза была долгая, ненарушаемая. Наконец пастырь добавил.

— Ты, Эвтерм, в Риме человек небезызвестный. О тебе знают многие из высших и низших, и никто не донес. Ты хозяина своего, Лонга, не испугался. Когда совесть возопила, отправился к Траяну молить за несчастного мальчишку. А теперь, когда познал Христа, когда укрепил его в сердце, решил сбежать?

Что скажут о нас язычники?

Ушел, мол, Эвтерм. Бросил шесть десятков душ и исчез. Пусть выводят их на невольничий рынок, пусть растолкают кого куда. Жен отдельно, мужей отдельно. Матерей отдельно, детей отдельно.

А что же, спросят, Эвтерм?

Он куда глядел?

А он святую жизнь отправился искать, слово Божие проповедовать.

Подумай, что обо всех нас, о братьях и сестрах твоих, будут говорить? Мы, конечно, тебе поможем, но мы ведь не богаты. На кусок хлеба у нас хватит, но ведь, Эвтерм, у тебя же есть руки! Ты — раб Божий, а Спаситель без помощи не оставит. Ты грамотен, многознающ — трудись! Ведь не Христос за тебя трудиться должен. Господь наш свое претерпел — он путь указал, а ты свое претерпи.

Община, как и Лупа, изредка оказывала им помощь, но от полного разорения спасала солидарность и не упоминаемое вслух согласие, которого держались все, проживавшие в усадьбе на Целийском холме. Весной все дружно вышли на сбор вишен, потом торговали вишнями. О бедах вслух не говорили, питались скудно, однако когда подошел срок выплаты процентов, и Палладий предложил отдать ему коня, при этом цену назначил самую смешную, — все негодовали. Палладий не торопился, ему и его патрону некуда было спешить. Еще один неурожайный год и не только конь, но и кирпичный завод, а там, глядишь, и вилла в Путеолах перейдут в его руки. Кстати, местный дуумвир уже выразился в том смысле, что нельзя позволять «какому‑то щенку, тем более грязному вольноотпущеннику владеть императорской виллой. Это памятник эпохи Траяна, и командовать там должен тот, кто способен содержать усадьбу в надлежащем виде».

От слов дуумвир скоро перешел к делу и разместил на вилле полуцентурию городской стражи, тем самым нарушив не только императорское установление, но и законы совести. Солдат необходимо было кормить, они буйствовали, требовали вина, водили девок, обливали вином стенные росписи. Эвтерм подал прошение местному судье, но его заявление встретили не то, чтобы с пренебрежением, но презрительно.

Пришла весна, на удивление теплая, загадочная. После пасхи Эвтерм окончательно потерял покой и сон.

Как‑то в постели ни с того ни с сего принялся исповедоваться Зие.

Говорил быстро, нескладно, возбуждаясь самой возможностью выговориться.

— Ты меня всегда пугала. И тем, как обращалась с хозяином, и тем, что повсюду совала свой нос. Ты заняла место Волусии, а я любил Волусию. Издали, конечно, в мечтах. Потом ты шмыгнула к Адриану, а теперь вот меня вовлекла. Трудно мне без тебя, Зия. Я был бы не прочь, если ты подарила мне маленького.

Женщина прижалась к его плечу.

— Ты думаешь, я не хочу.

Потом она неожиданно села на ложе и звучно, звонко зарыдала. Потом обхватила голову руками и завыла, как выли в ее родных горах женщины, собиравшиеся на жертвоприношения у алтаря той, которая всем мать. Завыла так жутко, что у Эвтерма невыносимо забилось сердце. Он испугался.

— Что ты, родная, я не хотел тебя обидеть.

Зия повыла еще немного и успокоилась. Улеглась, закинул на мужчину мягкую, очень приятную ногу, потом пожаловалась.

— Сегодня видала Антиноя!.. Что говорить, красавчик. И наш Бебий, — вздохнула она, — тоже хорош, весь в отца. Разве я в чем‑то уступала этой блуднице? Разве я в чем‑то хуже Волусии? Почему Юнона дала им детей, а меня обделила?

— Как же она обделила тебя?

Зия долго молчала, потом призналась.