Адская машина

Той же дорогой, что и летом, они приехали на Банную гору. Долго карабкались по обледенелой скользкой тропинке. На вахте сидел не летний охранник, а два дюжих в черной униформе молодца. Они долго проверяли паспорта Евгения Дмитриевича и его сестры, кому-то звонили. И наконец разрешили пройти за турникет. В вестибюле главного корпуса посетителей ждала средних лет полная краснолицая женщина в белом халате и шапочке.

«Меня зовут Нина Константиновна Сомова, — представилась она, почему-то обращаясь исключительно к брату. — Я лечащий врач вашей супруги. Пойдемте со мной». По лестнице поднялись на четвертый этаж.

Веру поместили в палату на десять коек, но половина мест пустовала. В комнате сидели на своих кроватях еще две женщины: какая-то неряшливая старуха с огромным отвислым зобом и седыми усами над верхней губой. И еще девушка, ее запястья были туго перевязаны бинтами, сквозь марлю проступали пятна крови.

Больные безучастно наблюдали за происходящим.

В первую минуту Лидия Николаевна не узнала в худой поседевшей женщине жену брата. Вера лежала на кровати у окна, подтянув колени к животу. При появлении мужа она села, свесила ноги и долго смотрела на Евгения снизу вверх. Хмурила лоб, словно хотела, но не могла узнать этого человека. Что испытывал в эту минуту Евгений Дмитриевич, не дано знать никому. Он стоял перед женой, опустив руки, сжав кулаки, его лицо потемнело.

На вопросы мужа она отвечала односложно: «Помню... Да... Хорошо... Все нормально». Лидию Николаевну, сестру мужа, Вера, кажется, так и не узнала.

Людович сидел на краешке кровати, гладил ладонью щеки и волосы жены и повторял: «Господи, да что же они с тобой сделали?»

«Наша больница, как вы понимаете, закрытого типа, — сказала им перед уходом Сомова. — Но вы можете навещать супругу два раза в неделю. В субботу и воскресенье. Главный врач дал на это разрешение».

На обратном пути, когда стояли на платформе, дожидаясь электрички, Тягунова сказала брату: «Евгений, мне кажется... Ты меня прости... Но Верочка действительно больной человек».

Евгений Дмитриевич посмотрел на сестру насмешливо, даже презрительно. «Дура, — сказал он. — Верку убивают в этой психушке». Этот взгляд, эту кривую улыбку Тягунова запомнила надолго. Обратной дорогой в электричке молчали. В полной тишине прошел весь короткий зимний вечер.

Через несколько дней Лидия Николаевна улетела в Москву. А еще через два месяца получила телеграмму от брата: Вера умерла, так и не выписавшись из больницы. Причиной смерти, по заключению врачей, стала острая сердечная недостаточность.

Тягунова поднялась со стула, снова порылась в комоде и положила на стол перед Колчиным тощий семейный альбом формата ученической тетради, перевернула несколько страниц.

— Вот она, Верочка. А рядом с ней Евгений.

Фотография была черно-белой, слегка пожелтевшей. На берегу озера стоял крепкий высокий мужчина лет пятидесяти в рубашке с коротким рукавом. Лицо отчужденное, глубоко посаженные маленькие глаза, залысины, плотно сжатые губы. Людович обнимал за плечи миловидную, немного полную женщину. Вьющиеся короткие волосы, какие-то удивленные глаза, вздернутый носик. Скромное платье в мелкий цветочек.

— Перед смертью она превратилась в старуху, — сказала Тягунова. — Да и Евгений изменился. Не в лучшую сторону. Он заметно сдал и... И характер у него испортился. Перед самым отъездом из Перми, уже после смерти Веры, он поскользнулся на улице, в двух местах сломал голень левой ноги. Хромота так и не прошла.

Колчин закрыл альбом, допил холодный чай. Извинившись перед Лидией Николаевной за беспокойство, попрощался и ушел.

Глава двадцать третья

Подмосковье, Малаховка. 30 июля

Василич закончил работу, когда на поселок сошла ночная мгла. Стерн остался доволен: вагонку можно было подогнать и получше, но мастера подпирали сроки, так что придираться к мелким огрехам не имеет смысла. Обрезая доски, Василич глубоко порезал ножовкой указательный палец у самого ногтя. Бинта или пластыря в доме не нашлось, а идти просить бинт у соседей не хотелось.

— Залезь внутрь и покричи что-нибудь, — попросил Стерн. — Только погромче кричи.

— В смысле... как это «покричи»? — Василич пососал палец, но кровь не хотела останавливаться. — Что «покричи»?

Василич глядел на Стерна настороженно.

— Что хочешь. Грабят, режут, убивают, — этого не надо. Крикни: «Спартак» — чемпион». Раз десять. Как можно громче.

Василич обсосал палец, заполз в грузовой отсек. Стерн захлопнул дверцы. Постучал кулаком по борту, мол, давай, ори. Василич закричал так громко, как только мог:

— «Спартак» — чемпион! «Спартак»...

Стерн отошел от фургона, прислушался. В пяти шагах от машины крики Василича совсем не слышны, комариный писк, и тот, пожалуй, громче. В общем, звукоизоляция фургона — на должном уровне.

Стерн открыл дверцы, выпустил Василича.

— Ты хоть громко кричал?

— Чуть сам не оглох.