Адские штучки

Пила ли она раньше? Да. И, судя по ее обмолвкам, довольно лихо, в студенчестве – впрочем, не до фанатизма: “просто” веселый журфак, “просто” квартирники, “просто” svoboda транслитом. Ну а потом – диплом, вереница “приветов с личным”, тщетные попытки выбраться из замкнутого круга, работка в дрянной газетенке и таком же журнальчике, опустошение: кажется, глянец действительно высосал тогда из нее все живое. Так, лет через пять, от невозможности изменить что-либо, Эля кинулась в спасительные (спасительные только на первый взгляд) волны фриланса – первая слабая попытка освободиться хотя бы от офисного рабства. “Гламурные” статьи для “гламурных” барышень (полное, как она говорила, присутствие стиля именно в силу его отсутствия): за них сносно платили, но и только. Эле было смертельно скучно, однако сменить, так скажем, жанр она не решалась: гонорары “за культуру и искусство”, в которых она хоть что-то смыслила, оказывались смехотворными, социально-политические же темы ее не трогали – да и не смогла бы она на них писать. “Я проститутка, бумажная проститутка. Даже не бумажная, нет… Электронная шлюха! – заводилась она, оторвав голову от ноутбука: в глазах читалось отвращение, смешанное с отчаянием. – Если б ты знал, если б ты только знал, как мне все это осточертело, все их кремы от морщин… Они идиоты, просто кретины – нет, хуже, хуже… и мне некуда, совершенно некуда деться… мне банально нужны деньги… все проблемы у людей из-за денег… Вот скажи: если б тебе не надо было работать, ты был бы счастлив? Был бы?..”

Эля любила вспоминать годы учебы, ностальгировать по “чудесным подругам” и “милым друзьям” – не без намеков на лав-стори. Она часто повторялась, путала порой события и страшно обижалась, когда я говорил: “Детка, мы уже проходили…” Эле казалось, будто нескончаемые дубли (дубли, дубли, дубли!), вытянутые из ее “прошлой жизни”, не напрягают чужое ухо – ок, ок, ради треклятого “сохранения отношений” я готов был выслушивать ее байки и два, и даже три раза, и все же… Пятая, седьмая вариация на тему “а однажды мы…” вызывала не просто раздражение, а ярость: Эля видела мой – сначала скучающий, затем удрученный, а потом уже откровенно злой – взгляд, ходящие желваки и, осекаясь, выпускала коготки: “Ты никогда не любил – если любят, не смотрят на часы, а ты постоянно хочешь меня дозировать… мечтаешь заткнуть… тебе не интересно то, как я жила раньше…” – “Эля, я слышал о вашей поездке на озеро как минимум раз пять!” – “Да какая разница? Ведь это говорю я, я! Ты думаешь, будто сам никогда не повторяешься? Еще как! Но только я, в отличие от тебя, имею такт, и никогда, никогда не позволяю себ…” – “Эля, первый час, мне давно пора работать, а вместо этого я должен выслушивать…” – “Я иду за коньяком”. – “За каким коньяком, Эля?” – “Я не могу так больше! Ты совсем, совсем не понимаешь меня, мне больно и плохо, я несчастна, я очень несчастна с тобой… Ты эгоист, ты просто банальный эгоист, живущий по часам… а я – другая… я не могу дозировать себя, и если отдаюсь, то отдаюсь целиком, без остатка… тебе же не нужно ничего, ничего не нужно…” – “Эля, успокойся”. – “Я иду в магазин”. – “Нет, Эля!..” – “Не трогая меня!” – “Эля, прошу, останься… Ты не права…” – “Убери руки! Убери руки, кому сказала! Я у тебя всегда не права! Убери руки, черт возьми…” – “Эля, хватит пить…” – “Не твое дело, убери руки! Да убери ты руки, блин!” – чаще всего мне не удавалось ее остановить и она, порой заплаканная, шла за очередной бутылкой “Старого Кёнигсберга”: в последние полгода ей достаточно было и двухсот пятидесяти, чтобы оказаться если не “в стельку”, то очень хорошо под шофе – я еще не знал, что это за стадия.