Адвокат вольного города.9

Охранник с нордическим спокойствием стряхнул кусочки бумаги, словно внезапно упавшие снежинки.

Я понимающе хмыкнул и подозвал слугу снова. Учитывая, что его почта работала платно (я снова дал ему рубль), он тотчас же был передо мной. В этот раз я попросил передать записку Полине Этьеновне и та, в отличие от дочери, записку всё-таки прочла. Она сидела по диагонали, чуть выше от дочери и хранила на лице ледяное аристократическое равнодушие, никаких эмоций не выказывая.

Таким образом Кукушкина-старшая мою записку прочла (уже хорошо), позволила себе минимальную мимическую реакцию и передала записку Пенелопе.

Прекрасная даже в своём гневе девушка снова повернулась ко мне, но глаза её по-прежнему источали яд.

Я начеркал очередную записку и показал её Ядвиге Павловне. В записке был коротенький текст «Я написал ей, что между нами с тобой ничего нет».

Ну, разумеется, Гадюкина была бы не женщина (и не с такой фамилией), если бы для начала не устроила беззвучный цунами из легко читаемых, выражаемых жестами и мимикой, эмоций. Сначала она расширила глаза от мнимого ужаса и театрально схватилась за сердце, после сделала вид, что собирается дать мне пощёчину, затем с выражением вселенского горя запрокинула голову и только потом беззвучно заржала, ткнула пальцем в Пенелопу, потом показала на меня и её, и перекрестила руки.

А потом оценивающе посмотрела на неё и показал большой палец, словно ставя высокую оценку. Она похлопала меня по плечу и мягко толкнула, шепнув «сходи к ней, жеребец».

…

Я притянул к себе Пенелопу, а, чтобы на нас никто не смотрел, то сделал это за трибуной, где нас видела только парочка слуг-китайцев. Ну, эти-то не проболтаются.

— Да я не мог ничего тебе сказать!

— Да? Столько времени прошло и минутки на меня не нашлось.

— Ну, не злись на меня.

— Козёл!

— «Мистер козёл!». Ну, погоди, не убегай, — она попыталась отстраниться, я мягко прижал её к опоре так, что оказался совсем рядом. — Ну это всё цирк, просто постановка. Я ей оплачиваю за то, чтобы она изображала из себя мою невесту.

— Мне всё равно! Мне плевать! Кто я такая? Кто я для тебя?

— Ну, постой. Понимаешь, меня Юба заставляет жениться на его дочери, я ему сказал, что у меня уже есть жена. А в их каганате допустимы две жены, я сказал, что у меня уже есть две жены и, по кустовским обычаям, больше не положено.

— Что ты несёшь?

— Серьёзно. Если что, я буду показывать степнякам тебя, как мою жену.

— Что⁈ Ты охренел, Аркадий! Я на это не согласна. Выбери другую.

— Поздно, я им уже твою фотку показал, — привычно соврал я. — И потом, ты же меня бросила на произвол судьбы, а на меня табунами охотились все знатные роды, чтобы породниться со мной через брак. Меня буквально осаждали невестами.

— Ой, бедненький, страдал он от бабского внимания, исстрадался весь!

— Я не поддался на их соблазны, — горделиво ответил я.

— А на её, значит, поддался?

— Мы договорились. Так меня поддерживает клан Кротовского, и я голосую, и веду себя во внутренней политике, как они скажут. За это и ещё за кое-что она изображает из себя мою невесту и профессионально защищает от орд ожесточённых девок. Ну, ты ей «спасибо» должна сказать.

— С чего бы это⁈

— С того, что она следит за моим целомудрием, никому меня в обиду на даёт. Я блюду девственность для тебя.

Слова про девственность слегка обескуражили её.

— И она, — целенаправленно продолжал я нажим, — соблюдает со мной дистанцию.

— Ладно… Но ты должен понимать, что это меня оскорбляет!

— Честное слово, ты мне очень дорога, но я тоже не твоя собственность, чтобы так кидаться молниями из глаз.

— Никто не кидался молниями из глаз!

— Смотри, поймают меня в степи амазонки, изнасилуют, не сберегу себя для тебя.

— А ты меньше шастай по степи.

— Неправильный ответ. Правильный ответ — дорогой, я всю себя тебе отдам и тебе никогда другие женщины не будут нужны. Ревностью меня точно не удержать. Мне такое отношение не нравится, я взрослый мужчина и граф.

Я поцеловал её в щеку и ушёл, предоставив возможность самой делать какие-то выводы.

…

Я вернулся назад перед трибуной, чтобы меня уже нельзя было отловить и наговорить гадостей. На обратном пути, который я проделывал с чувством восстановленного баланса, проходил мимо Танлу-Же, который восседал посреди трибуны, тот сделал мне незаметный жест, смысл которого я не смог понять.

На сцене вовсю надрывал голосовые связки лысеющий мужик, который пел что-то там про чужбину, кручину и любовь.

Я показал жестом, будто что-то пишу ручкой внутри руки, а вернувшись на своё место, снова попросил у слуги блокнот и ручку, написал единственный символ — вопросительный знак и отправил китайцу.

Через минуту я получил короткую записку.

«Не желаете прервать прослушивание концерта за беседой с нашим пекинским другом?».

Я высунулся из ряда и отчётливо кивнул.

Потом снова извинился перед Гадюкиной, которая вынуждена изображать светскую жизнь одна за двоих, и выскользнул под защиту недавно посаженных кустов.

…

Мы сели втроём в уютном кабинете, причём было нетрудно догадаться, что это кабинет самого Танлу-Же.