Аэропорт

К январю «сепаратисты» контролировали весь город, кроме Аэропорта имени великого русского композитора и местного уроженца Сергея Прокофьева. Несмотря на всю свою гениальность, он вряд ли мог представить себе даже в самых буйных творческих фантазиях ожесточенную битву между Россией и Украиной за Аэропорт его имени.

Алексей постепенно начал различать за грязным столом, метрах в трех от себя, живописную группу человек из пяти негров, у-упс, афроукраинцев в разной степени нестираной рваности разношерстной военной форме без знаков различия, в таких же разношерстных бронежилетах и касках. Будто по чьей-то магической прихоти собрали вместе за одним столом воинов разных эпох и стран. Общим у всех был черный как уголь цвет лиц, осунувшихся, заросших щетиной, с сияющими бессонными глазами и белозубыми улыбками.

Эти самые афроукраинцы смеялись и матерились, напоминая смену шахтеров, поднявшихся из забоя с все еще горящими фонариками на касках. Только каски были военные, а лица — закопчены не угольной пылью, а пороховым дымом.

Несмотря на почти десять месяцев войны, отдельный, украинский мат пока еще не изобрели, как, впрочем, и оперативный украинский язык. Так что в украинской армии, в том числе и в Краснокаменском аэропорту, в основном все, кроме командира-западенца, говорили на великом и могучем русском языке, особенно в радиообменах (видимо, чтобы легче доходило для слушающих с обеих сторон).

Украинские солдаты, запертые и окруженные в полупрозрачном, полупризрачном трехмерном пространстве, постоянно находились под обстрелом. Они контролировали первый и второй этажи. Третий этаж и подвал контролировали по большей части орки. Подвал, многократно заминированный и разминированный обеими сторонами, бесконечными подземными переходами соединялся с развитой подземной инфраструктурой Аэропорта. Некоторые тоннели, по слухам, выходили далеко за его пределы.

— Майк, Майк, прием, б...дь, прием! — не унимался командир Степан с позывным «Бандер» (именно так: Бандер, а не Бандера, с ударением на первый слог), в сотый раз вызывая штаб бригады, но слыша в ответ лишь шум помех. В конце концов он в сердцах бросил рацию на стол. Теплый растворимый кофе выплеснулся ему на закопченную грязную руку.

— В Аеропорту не миються! В Аеропорту чухаються! Миються тi, кому лiньки чухатися[2], — крикнул командир, поймав на себе взгляд проснувшегося Алексея.

Эту шутку все находившиеся в комнате, включая Алексея, хорошо знали, много раз слышали и сами повторяли. Но все хором засмеялись. Алексей тоже улыбнулся.

Вода была на вес золота. Все реже и реже прорывавшиеся «чайки» — БМП, БТРы и МТЛБ[3] — раз в два-три дня доставляли гарнизону БК (боекомплект), забирали раненых и убитых, привозили пополнение на ротацию. И, конечно, подвозили продукты, лекарства и воду. Но порой ее не хватало настолько, что бывали случаи, когда бойцы утоляли жажду раствором глюкозы или физраствором.

Использовать живительную влагу для умывания и тем более мытья рук считалось преступным роскошеством. Для этого существовали влажные салфетки, которыми снабжали армию гражданские активисты или волонтеры, беззаветно обеспечивающие фронт всем необходимым — от туалетной бумаги до боевой экипировки и оружия.

Понять, чем во время боевых действий, застенчиво именуемых высшим командованием ATO, или Антитеррористической операцией, занимались штатные снабженцы Министерств обороны и внутренних дел, подчас не представлялось возможным.

Бойцы не так смеялись над затасканной шуткой командира, как просто по-детски радовались тому, что сами все еще живы. Что очередной, четвертый за день, штурм провалился и сепары, русские и чеченцы из сборной солянки кремлевского воинства отступили. Что не знамо, какой за день, артиллерийский, ракетный или минометный обстрел прекратился. И что можно было вот так спокойно посидеть за столом, согревая руки о кружку с чаем и кофе, ковыряясь ножом в банках перловки в поисках тушенки...

— Юрка, расскажи еще раз про каску, — попросил один из бойцов, когда смех затих.

Юрка, молодой парень, до войны ремонтник-железнодорожник из соседнего Днепропетровска, с позывным «Паровоз», с готовностью и с неизменно добавляющимися от пересказа к пересказу новыми подробностями начал свой рассказ. Сидел он как-то в глубокой воронке, далеко, почти у сепарских позиций, корректируя огонь. И тут в воронку к нему сваливается будто с неба «очумевший сепар».

Если отсеять из отчета Паровоза о «ратном подвиге» излишние непечатные междометия, то в киносценарии этот монолог почти дословно звучал так:

— Значит, плюхается сепар прямо мне на ноги. С автоматом в руке, в бронике новеньком, но без каски, в шапочке такой спортивной на глаза почти, по ходу. Я разворачиваюсь, навожу на него пулемет.

Пулеметчик Юрка, физически одаренный не хуже братьев Кличко, даже во время разведки или корректировки огня никогда не расставался со своим ручным ПКМ[4] калибра 7,62. Будто боялся, что украдут. Все над ним по этому поводу подсмеивались.