Аэций, последний римлянин

— Скажи Аэцию, что я скоро умру и что одна из тревог, которые я возьму с собой в могилу, будет тревога о будущем империи под его правлением… под правлением человека, который идет к власти через преступление… И еще скажи: если бы явился ангел господний и сказал, что ценой одного человека вернет на земле рай, я сказал бы: «Не надо рая…» А если бы он сказал: «Так хочет Христос», — ты знаешь, каким был бы мой ответ? Вот каким: «Я не верю тебе, ангел».

На краткий миг он замолк и прижал руки к исхудалой груди.

— Это для Аэция, — продолжал он спустя некоторое время. — А теперь для тебя, сын мой… Я даже не знаю твоего имени, не хочу его знать и уверяю тебя, что не отплачу за доверие изменой… Я не выдам тебя, не призову ни вигилиев, ни солдат, но знай: ныне же я пошлю к Феликсу, дабы предостеречь его от того, что ему грозит…

— Ты не сделаешь этого, отче…

— Спасением души своей клянусь, что сделаю… Ты хочешь еще что-то сказать мне?

Астурий был уже в дверях. Он обернулся, и епископ увидел его лицо, пышущее гневом и ожесточенном.

— Это болезнь тобой говорила, а не слово божье, — произнес испанец. — С умирающими я не борюсь… Прощай, апостольский муж.

— Мир с тобой, сын мой.

После ухода Аэциева посланца епископ какое-то время сидел недвижно, повесив голову на грудь. Потом лег и закрыл глаза. Но тут же открыл их снова: кто-то тихо подкрадывался к его постели. Может быть, вернулся тот… Неужели решил убить? Эгзуперанций улыбнулся.

— Святой отец…

Епископ узнал голос молодого диакона, которого через месяц собирался рукоположить в священство. Пожалуй, не доживет он до этого…

— Мир с тобой, Грунит.

— Святой отец… Прокляни меня… изгони… но я стоял за дверью и все слышал…

— Хорошо, сын мой. Ты наденешь теплую пенулу, потому что холодно и идет дождь, и пойдешь к патрицию Феликсу…

— Неужели, святой отец, ты действительно решил?..

— Ты же говоришь, что все слышал, Грунит… а разве я не сказал?

— Да… да… я слышал… но я думал, что это только так… для поучения этого молодого человека…

— У меня нет двух разных слов, сын мой… Ты пойдешь к патрицию и скажешь ему, что Флавий Аэций помышляет на его жизнь…

Грунит пал на колени.

— Ты истинно святой муж! — воскликнул он страстно. — Но разве ты забыл Тита… бедного дорогого Тита?.. Мы же вместе внимали твоему святому учению, отче… Вместе несли священные облачения, когда ты впервые шел исполнять епископский суд… Ты должен был нас помазать… И вот Тита уже нет… И никогда, никогда не принесет он бескровной жертвы… А кто его убил?.. Феликс… А святого епископа Патрокла?.. Феликс!.. И мы должны его спасать?..

Епископ приподнялся на локтях.

— Ты убедил меня, Грунит, — сказал он. — В соседней комнате лежит под столом старый меч. Еще довольно острый… Возьми его и ступай… убей Феликса… Отомсти за Тита…

Диакон вскочил на ноги… и укрыл в трясущихся ладонях смертельно побледневшее лицо.

— Нет… нет, святой отец… Не говори… не говори… Прости меня… — Он весь содрогнулся, — Я не могу убивать… я никогда мухи не убил… — закончил он.

Наступило долгое молчание. Первым заговорил Эгзуперанций.

— Грунит, сын мой, с каких слов ты начал читать писание в последний господний день?..

— Помню, отче… «Некоторый человек шел из Иерусалима в Иерихон…»

— Правильно ты сказал, сын мой. О чем же там говорилось?

— О любви божьей, отче…

— А в твоем вчерашнем уроке?

— Также о любви божьей.

— А как я его начал?

— Словами писания: «Кто ударит тебя в правую щеку твою…»

— А что ты сейчас делаешь, Грунит?

— Подвязываю башмаки, святой отец. Дом патриция далеко, и я боюсь, как бы не потерять обувь.

— Подвязывай крепче, сын мой. Это важнее, чем бояться убить муху.

5