Аэций, последний римлянин

Через бесконечно длинные коридоры и семь обширных комнат прошла Августа Плацидия ровным, спокойным, царственным шагом. Но как только упала за нею пурпурная завеса на пороге триклиния императора Западной империи Валентиниана — бессильно рухнула на пол, задохнувшись, как малое дитя, судорожным, громким рыданием. Но услышав, что одиннадцатилетний император вторит ей еще более громким плачем, Плацидия тут же вскочила на ноги, крепко обняла сына и, прижимая черную головку к увядшей груди, быстро зашептала:

— Запомни: Аэций — это бешеный пес… змея… самый большой, смертельный враг… Не прощай ему никогда… никогда не прощай… не успокаивайся в кознях против него, подкопах, мести… Когда меня уже не будет, ты отомстишь за унижение и слезы матери, ведь так, сын мой?

Неожиданно она легко оттолкнула Валентиниана и, вскинув стиснутые кулаки, крикнула:

— Но и я еще не проиграла! Не отступлю, не сдамся, не успокоюсь! У меня есть еще друзья… Есть Бонифаций!..

Соперник

1

Бонифация, у которого был необычайно чуткий и легкий сон, сразу разбудил шорох босых ног около ложа. Удивленный, он сел в постели: рядом стояла Пелагия. Волосы у нее были распущены, ногти не накрашены — одета она была в одну только ночную столу, открывавшую плечи, шею и верхнюю часть груди. Остатки сна тут же покинули Бонифация: значит, произошло что-то особенное, если Пелагия прибежала сюда из гинекеи, в чем спала, не накинув на себя никакой одежды, не надев сандалий!

Сердце забилось у него сильнее: неужели, пока он спал, вандалы вторглись в город? Он бросил на жену вопросительный, полный тревоги взгляд и вдруг почувствовал, как кровь мощной горячей волной подплывает к голове: а может быть? Может быть, она пришла только для того, чтобы быть с ним?.. И может быть, поэтому она так одета?! Совсем забыв о вандалах, он протянул к ней полные робкой надежды руки, гладкие, красивые, сильные… Неужели она наконец смягчилась?.. Поняла его?.. Решила примириться?!

Но тут же отдернул их, пораженный её необычайным взглядом: не мягкость, непонимание, нежелание примириться, а гордая, дерзкая издевка и странная, настораживающая радость были в этих самых любимых черных африканских глазах, в которых Бонифаций годами привык видеть только неуступчивое упрямство, пренебрежительную грусть или обиду и гнев.

Он слишком хорошо знал ее, чтобы не понять сразу все. Значит, случилось что-то, о великий боже?! Кровь отливает от лица уже не такой сильной волной. Бонифаций дрожащей рукой крестится, вскакивает с ложа и, стыдливо прикрывая красивое нагое тело, бежит к широкому окну, откуда открывается чудесный вид на всю главную часть королевского Гиппона — от побережья до самой базилики Восьми мучеников.

Никакой праздник не приходился на этот пятый день перед сентябрьскими календами; вандалы, осаждающие город вот уже несколько недель, не проделали в стенах нового пролома; час ранний: время работы для гумилиоров и еще не прерванного сна для гонестиоров [46]; на небе ни тучки, на море штиль — утреннее африканское солнце слепит тысячами лучей, гнетет безжалостным зноем: но ведь вот же — Бонифаций видит — весь Гиппон, как один человек, высыпал на улицу, невзирая на время, на работу, отдых, зной… Тысячные толпы мужчин и женщин, старцев и детей, гонестиоров и невольников — мрачно рокочущими ручьями, потоками, реками выплывают со всех сторон к главному форуму и сливаются в одно безмерное, скорбно гудящее море, беспомощно бьющее сотнями посыпанных прахом голов о желтый мрамор базилики Мира.

Солнце как будто меркнет, ослепленное апокалиптическим светом, идущим от такого множества свеч, светильников, ламп и факелов, никогда никакая, даже темнейшая из темных гиппонских ночей ничего подобного не видала. Перед самым домом, где живет Бонифаций, катится толпа, состоящая преимущественно из людей в зрелых годах: рыбаки, ремесленники, крестьяне — почти все плачут и то и дело бьют себя в мощную грудь большими и тяжелыми, как молоты, кулаками… Исцарапанные ногтями лица вымазаны грязью либо плотно укрыты вместе с головой… Из общего гула и плача время от времени вырывается чье-то громкое рыдание или полное невыразимого отчаянья: «Увы нам!» или «Господи Христе, смилуйся!»

В какой-то момент Флавий Бонифаций, наместник Африки, гордость римского оружия, неустрашимый и несокрушимый, хотя и не всегда удачливый солдат, заметил вдруг, что по обеим его щекам катятся крупные жгучие слезы. Он торопливо вытер глаза и лицо краем ткани, которой, вскочив с постели, прикрыл свою наготу, и отвернулся от окна, кинув настороженный взгляд на Пелагию: видела ли?