Аэций, последний римлянин

— Не четырех — троих, сиятельный, — резко прервал Литория тот епископ, который стоял сбоку. — Я не гот и не арианин… Я Ориенций из Августы Аускорум, правоверный епископ и римлянин…

— Неужели?! — в голосе Литория прозвучала нота неподдельного, хотя и еще более иронического удивления. — И вы стоите рядом?.. Еще не загрызли друг друга насмерть?.. А как же единосущность… и подобосущность?.. Как же ты можешь, святой муж Ориенций, спокойно смотреть на мерзких богохульников, которые отказывают распятому на кресте в единстве с божеством?.. Я бы на твоем месте не потерпел…

Неожиданно все его лицо, искривленное гримасой гнева, преобразилось, с красивых тонких губ исчезла ироническая улыбка.

— Римлянин?! Ты римлянин?! — крикнул он с бешенством. — И приходишь ко мне, к римскому полководцу, с посольством от варвара?.. Вместо того чтобы радоваться близкому избавлению от народа, который вторгся и осквернил владения священного, вечного Рима, ты смеешь…

— Я смею стать перед твоим лицом, жестковыйный солдат, и сказать: я люблю Рим, но, как велел Христос, люблю и ближнего своего. Кто же мой ближний?.. Перс, брит, вандал, гот, так же, как и римлянин. Хватит крови, сиятельный… Хватит убийств, насилий, пожаров… у тебя столько славы и триумфов, ты столького достиг, храбрый Литорий… не бросай вызов богу… послушай его слугу, который приносит тебе мир… И какой мир!..

Условия мира были действительно так выгодны для империи и так унизительны для Теодориха, что Литорий какое-то время даже раздумывал над тем, как ему поступить. Однако когда Ориенций неосторожно упомянул, что не только готы, но и римское население чает мира, так как больше страдает от союзных Риму гуннов, чем от народа Теодориха, Литорий взорвался, подхваченный новой волной яростного гнева.

— Я не безумец, и не женщина, и не священник, — воскликнул он, — чтобы выпускать зверя, когда он попал в сети! Мне некогда вести праздные разговоры… Возвращайтесь к себе… Вы умышленно отнимаете у меня время, когда Теодорих готовится к сражению…

— Ошибаешься, сиятельный, — сказал один из арианских епископов. — Король Теодорих не чинит никаких приготовлений… Не питает никакой надежды на спасение, не уповает ни на кого и ни на что, кроме бога нашего… В рубище, босой, с главой, посыпанной прахом и пеплом, ходит он по улицам города, громко призывая милосердие божье.

— Не бросай вызов богу, храбрый Литорий, — подхватил Ориенций. — Ты силен и близок к победе, но не известно, кому господь дарует завтра день триумфа…

— Не известно? Действительно не известно… Но погодите минутку: сейчас мы узнаем… И я тоже обращусь к богу, как и Теодорих…

Он хлопнул в ладони и не успел еще выпить кубок массикского вина, как погруженная в полумрак комната наполнилась женщинами, римскими комесами, германскими и гуннскими вождями и какими-то странными фигурами в белых, закрывающих все тело и голову покровах, с ножами в руках. Литорий велел подать большую чашу с вином. Мгновенно осушил ее и велел наполнить снова. Лицо его разгорелось, волосы растрепались, глаза сверкали дико и радостно. Странные люди в покровах наклонились на полу над чем-то живым, трепещущим, хрипло кудахчущим… Брызнула кровь… И тут же отхлынула кровь от лица даже самых храбрых солдат. Литорий взглянул на смертельно бледных Рицимера, Вита и других комесов, на искаженные страхом лица женщин, на склоненных, полных опасения и одновременно лихорадочного любопытства гуннских вождей, наконец на епископов… Все четверо стояли, прижавшись друг к другу, закрыв лицо руками, с трясущимися коленями…

— Гляньте, — сказал Литорий, — их уже не разделяют единосущность и подобосущность! По-братски жмутся друг к другу, соединившись в варварской ненависти ко всему римскому.

Люди в белых покрывалах, обильно запятнанных кровью, высоко подняли дымящиеся птичьи внутренности.

— Что скажут гаруспиции? — снова нарушил смертельную тишину голос Литория. — Каково божье вещание прочитали по внутренностям священных жертв?..

— Ты победишь, вождь!

Литорий радостно схватил вновь наполненную чашу. Быстрым движением наклонил ее, вылив на землю почти половину вина.

— Тебе, могущественный бог… тебе, Марс, Квирин, отец и друг храбрых, приношу эту жертву, прежде чем завтра принесу другую, стократ больше и приятнее твоему благородному, не женскому, не назаретянскому сердцу!.. Видели, святые мужи?.. Зачем мне мир с Теодорихом, если боги обещали завтра победу?.. Возвращайтесь и скажите, что за все, что при Аларихе перенес от готов Рим, завтра стократно расплатится Толоза — только церкви не будут ни для кого убежищем… А ты, Ориенций, скажи толозским римлянам: пусть с рассветом ударят на готов или покидают город… Кого я застану в городе бездеятельным и безоружным — всех отдам своим, храбрым гуннам!

А назавтра…