Аэций, последний римлянин

И в эту минуту первый камень, ловко брошенный рукой третьего королевского сына Фридериха звонко ударился в лоб приговоренного. Два гота быстро отскочили в стороны, натянув концы цепей, которыми были связаны за спиной руки Литория, не давая ему заслоняться от ударов. И тут с обеих сторон шпалера посыпались сотни камней. Громкие крики: «Язычник!.. Святотатец!.. Убийца! Палач готского народа!..» — заглушили стон, сначала тихий, напоминающий смех… потом усиливающийся, но еще глухой, хриплый… Леон не смотрел. Он весь корчился, когда до слуха его доходил глухой, хриплый, животный вопль… Он был счастлив, когда звуки эти заглушил на минуту Анаолз, издевательски крикнув ему:

— Римлянин, ты — баба… даже за оскорбление Христа отомстить не можешь!..

И вновь хриплый, все чаще обрывающийся стон и стук падающих камней.

Около четырехсот камней лежали не на середине улицы, а под ногами дико воющей толпы: ни один римлянин не бросил своего камня в идущего вдоль шпалера святотатца… палача… предводителя диких гуннов!..

Неожиданно хриплый стой перешел в пронзительный дикий крик… и вновь… и вновь… А потом глухое, звериное рычание… И снова крик… И шум тяжело падающего тела…

— Встает… идет… прокусил себе язык… лица уже не видать… О, о… снова падает… Бросайте… бросайте… Пусть встанет… Поднимается, поднимается!..

Нарбонец Леон чувствует, что предпочел бы умереть, только бы не слышать этих криков. Но умереть иначе… Не так… Не так… На миг он отрывает руку от глаз, но смотрит не туда, не на середину улицы, не на мерно — потому что все замедленнее, — поднимающиеся и швыряющие камни сотни рук… Он смотрит на гота Анаолза. Багровое обычно лицо великого воителя — еще минуту назад такое же, как всегда, — теперь белее туники Леона.

Массивная челюсть трясется, громко стучат большие белые зубы… В широко раскрытых глазах стынет ужас.

Губы его шепчут:

— Падает в третий раз.

Марцеллин тактично отворачивается. Меробауд закрывает глаза. Рицимер опускает взор к земле. Пусть знает Аэций, что ничей нескромный, дерзкий взгляд не осмелился следить, как оплакивает друга могущественнейший муж империи. Слезы могут свободно потоками стекать по грубо вытесанным скулам, скапливаться в искусно завитой бороде. Рицимер в душе не одобряет оплакивания заслужившего смерть мерзкого язычника, высокомерного кичливца, почти безумца… Но и он думает то же, что два друга: может ли быть большее счастье, чем гибель, почтенная слезой Аэция?!

На форуме Траяна начинается движение. Уже половину Рима облетела скорбная весть о страшном поражении и ужасной смерти Литория. К памятнику Констанция быстрым шагом устремляются любимец императора Вегеции Ренат, консул Фест и magister officiorum[85]. Подъезжает и Секст Петроний Проб. После ненастной ночи начинается ясный, солнечный день. Следы слез тут же исчезают с лица Аэция. Он приветственно вскидывает ладонь и говорит:

— Пожалуйста, Секст, уведомь в полдень Пелагию, что я уехал.

— Куда?..

— В Галлию.

6

Приближался префект претория. Сначала торжественно внесли и поставили на мраморную плиту круглого стола огромный стофунтовый чистого золота пенал. Потом вошел в комнату одетый в затканный серебром далматик молодой магистриан с серебряной, искусно отделанной чернильницей, неся ее на далеко вытянутых руках с таким почтением, словно это был священный церковный сосуд. Наконец появился сам Авит. На нем был торжественный официальный наряд mandyes, почти императорский пурпур, но достигающий лишь до колен, а не до пят. При виде его Меробауд, Марцеллин и Рицимер преклонили колени. Аэций подумал с раздражением: «Что за дурацкий обычай, чтобы военные вставали на колени перед гражданским сановником только потому, что некогда префект был военным титулом…»