Аэций, последний римлянин

— Ты ожидал, что, нарушая священный церемониал, ты разгневаешь нас… поколеблешь… выведешь из спокойствия, приличествующего величию? Бедняга! Ведь мы же знаем, что ты вырос среди диких варваров… среди народа, обезьяноликий король которого ночью не отличит своего слуги от нечистой скотины… Мы помним те времена, когда посылал тебя твой отец Гауденций к этим гуннам — сам великий брат наш Гонорий Август уронил тогда слезу, скорбя о тебе и твоей судьбе… Нет… не говори ничего… Мы знаем все, что хочешь сказать!.. Ты стремился сказать, что знаешь церемониал… что ты был cura palatii[28] при дворе Иоанна… Смейся, Аэций! Отличную рекомендацию даешь ты своему государю, который не научил тебя преклонять колени перед величием… разве что ни он, ни ты не верили в ту предерзостность, что императорское величие могло отринуть род Феодосия и почить на висках негодяя… Но в таком случае кому же ты служил, Аэций?.. Святые Юст и Пастор! Как же низко пала сиятельная Гауденциева кровь…

И неожиданно — по заранее намеченному плану — сурово наморщила чело и брови, пронзила Аэция взглядом громовержицы и голосом, который великолепно выражал возмущение и гнев, воскликнула:

— Как ты посмел служить узурпатору, выступая против законного своего владыки, негодяй?!.

Аэций развел руками.

— Да простит мне великая Плацидия… но я никогда не выступал против законного владыки…

Она удивленно взглянула на него, а он продолжал:

— Благоволи только выслушать меня, великая Плацидия… Благороднейший император Валентиниан, сын твой, мой законный владыка, не правда ли? Так вот, — насколько память мне не изменяет — сиятельный патриций Гелион провозгласил благороднейшего Валентиниана императором на десятый день перед ноябрьскими календами прошлого года, слуга же твой, Аэций, о великая, с сентября находился за пределами империи… Так как же он мог выступать против своего законного владыки?.. Тогда же, когда он действительно служил Иоанну, благороднейший Валентиниан еще не был императором, — так что не было и законного владыки, которому я мог бы изменить…

— Паясничаешь, Аэций! — уже с искренним гневом воскликнула Плацидия. — Не было ни дня, ни часа, ни минуты, потребной для единого лишь вдоха, когда бы империя была лишена законного правителя… Хотя есть Восточная и Западная империи, западный император и восточный — власть едина, едино величество и едина coniunctissimum imperium…[29] Со смерти великого брата нашего до провозглашения императором благороднейшего сына нашего как Запад, так и Восток имели одного владыку — моего племянника императора Феодосия Второго… И он был твой законный государь…

— Очень уж премудро и хитро для моего ума, великая Плацидия, и трудно уразуметь твои слова… Ты же знаешь, что вырос я среди диких варваров, так что и мыслю, как дикари мыслят: один — это один… а два — это два… На смертном ложе сказал великий Феодосий Август: «Делю, как яблоко, на две половины свою империю… Вот partes occidentis, вот partes orientis[30]. Император Запада и император Востока… Не один, а два…»

И мужицким жестом поскреб в голове, пронзив Плацидию таким вызывающим взглядом, что у нее уже не осталось сомнений: не двадцати, а самое большее трех таких Аэциев достоин был Аспар — недооценивала она противника… Но чем меньше было пренебрежение, с каким она к нему относилась, тем сильнее вздымалась теперь ненависть. Ох, как жаль, что этот ловкий наглец сможет безнаказанным уйти от нее, унеся целыми обе руки и ноги… и зрачки… «Надо кончать разговор, — подумала она. — Не пристало, чтобы он своей изворотливой и хитрой речью подвергал величие непочтению…»

Но как — то ли дальше вести начатую игру, делая вид, что принимает за чистую монету все, что он говорит, или сразу бросить ему к ногам, как кость бешеному от голода псу, эти жалкие условия?..

Эти условия?.. Она обдумала их вместе с Аспаром, Феликсом и Фаустом… Как же она их всех ненавидела, когда они принуждали ее пожертвовать поруганным величием, принеся его на алтарь блага и безопасности Италии!.. Губы ее шевелились в беззвучной молитве — она просила Христа даровать ей спокойствие и смирение… Когда настанет безжалостная минута унижения, когда придется назвать условия, — пусть же сделает Христос так, чтобы она не разрыдалась или не кинулась на дерзкого негодяя с укрытым в широком рукаве оружием…

В то время как Плацидия размышляет и молится, взгляд Аэция снова устремляется к одной из дев на мозаичном полу. Особенно занимает его светильник в руке этой девы: нет, не пламя цвета граната, пламя, которого никто никогда не видал… а то, почему у светильника, напоминающего по форме очень уменьшенный франконский щит, по бокам два равноудаленных от центра отверстия?.. Что за глупец выкладывал эту мозаику?.. Ведь даже маленький Карпилий и тот знает, что если в лампе пробить отверстия, то все масло тут же выльется…