Афанасий Фет

Познакомились они благодаря Страхову, чьим поклонником и отчасти учеником считал себя Соловьёв, скорее всего в декабре 1881 года. Конечно, они не были идейно близки. Политические взгляды Соловьёва, хотя и не «революционные», всё-таки были весьма далеки от фетовской консервативности. Так, Фет постоянно настаивал на спасительности, необходимости наказания преступников, Соловьёв же публично выступил с просьбой помиловать цареубийц. Фета заинтересовала в соловьёвской философии только «критическая», полемическая сторона, то, к чему был склонен он сам, — разоблачение отвлечённых идей, претендовавших на всеобъемлющий и универсальный характер. Поэту понравилась книжка «Критика отвлечённых начал» (1880) — докторская диссертация Соловьёва. «Благодарю Вас, — писал он автору 14 марта 1881 года, — задорогой подарок “Крит[ику] отвлеч[ённых] начал”. В настоящее время наслаждаюсь этим прекрасным плодом Ваших многоразличных трудов и на досуге читаю его очень, по моим духовным силам, медленно, но не без толку... Повторяю: я в восхищении от Вашей книги и, главное, от её критической стороны»⁵⁶⁴. К собственной философии молодого друга, выраженной в таких трудах, как «Чтения о Богочеловечестве» или «Смысл любви», Фет отнёсся прохладно: богоискательство, поиск подлинной веры, дискуссии о том, что есть подлинное христианство, его не привлекали.

Изначально сблизившими их факторами стали, с одной стороны, огромная любовь Соловьёва, который сам был поэтом, к творчеству Фета, оказавшему влияние на его собственное (позднее философ печатно назвал Фета «несравненным поэтом, которым должна гордиться наша литература»), с другой — его терпимость, искреннее восхищение поэзией и способность (присущая и Страхову) оценить особенную «подлинность» фетовской натуры. К консерватизму Фета философ готов был относиться с присущим ему юмором (однажды в письме Страхову он назвал Фета «неугомонным поборником помещичьей правды против крестьянских злодеяний»⁵⁶⁵). Фету в свою очередь нравилась эмоциональная, чувствительная, глубокая и благородная натура Соловьёва, о чём он искренне писал ему 14 апреля 1883 года: «Я считаю себя до того Вам близким, что могу говорить вещи, о которых следует молчать. Вы мне дороги не только по уму и образованию, но гораздо более сверх того, — что Бог сотворил Вас настоящим джентльменом до мозга костей. В Вас нет... вахлачества и тени... Когда я вижу эти тихие и ясные черты, мне становится легко, как ласточке под окном»⁵⁶⁶.

Сохранившаяся переписка очень невелика — Соловьёв писал Фету нечасто, а тот не сильно обижался на нерегулярность, принимая склонность своего корреспондента к уединению и самоуглублению. Возможно, в ней и не было особой необходимости, поскольку известный своей «безбытностью» и бездомностью Соловьёв был частым гостем в доме на Плющихе, а в Воробьёвке живал иногда по нескольку месяцев. Время проводилось и в совместных трудах — Соловьёв помогал хозяину в работе над переводами, — и в заинтересованных разговорах. (В письме Фету от 25 августа (6 сентября) 1888 года Соловьёв восклицает: «Однако, как я заболтался по старой воробьёвской привычке!»⁵⁶⁷) Чрезмерно острых споров между ними не возникало. Похоже, в основном говорил Соловьёв, а Фет давал ему высказаться и слушал.

В отличие от Толстого Соловьёв в значительной степени поддерживал незыблемый фетовский принцип разделения общих идей и практики (в этом сказывался его интерес к ортодоксальной церкви, сильно отличавшийся от толстовского непримиримого «протестантизма»). Так, он писал Фету 25 августа (6 сентября) 1888 года: «Как справедливо во всех языках отличается мудрость от разума. Настоящая мудрость состоит в том, чтобы, признавая права разума в теории, как можно менее доверять ему на практике»⁵⁶⁸. Поэтому и их разговоры об этих общих понятиях могли иметь менее принципиальный и более академичный характер. Соловьёв не навязывал своих взглядов Фету, не требовал их безоговорочного принятия, не считал всё, что им не соответствует, не стоящим траты времени. В свою очередь Фет мог проявлять интерес к тем сторонам учения Соловьёва, которые казались ему близкими его собственным. Так, в письме от 20 июля 1889 года, сообщая Фету о работе над статьёй «Красота в природе», автор объясняет её центральную идею: «Определяю красоту с отрицательного конца как чистую бесполезность, а с положительного — как духовную телесность. Сие последнее будет ясно только из самой статьи, которая, надеюсь, заслужит Ваше одобрение». Фет отвечал 26 июля: «Хотя значение духовной телесности должно раскрыться в конце статьи, но и в том смысле, в каком я понимаю это счастливое выражение, оно мне чрезвычайно нравится. Я понимаю слово “духовный” в смысле не умопостигаемого, а насущного опытного характера, и, конечно, видимым его выражением, телесностью будет красота, меняющая лик свой с переменой характера. Красавец пьяный Силен не похож на Дориду у Геркулеса. Отнимите это тело у духовности, и Вы её ничем не очертите»⁵⁶⁹.