Афанасий Фет

Новое расхождение возникло по вопросу о работах Данилевского, прежде всего переизданной Страховым «России и Европе». Для Соловьёва идея об особом пути славянства, о существовании автономных человеческих общностей с замкнутыми циклами развития, со своими темпами становления, расцвета и гибели, была совершенно неприемлема, противоречила его учению о едином Богочеловечестве, о мировом значении христианства. Этих разногласий личные отношения уже не выдержали. В этом споре, за которым Фет следил с пристальным вниманием, он был скорее уже на стороне Соловьёва (хотя идею Данилевского, что каждый народ имеет свой изолированный цикл развития, принял), воспринимая сам конфликт как борьбу со славянофильством, и прямо писал Соловьёву о своей поддержке его борьбы со славянофилами. Фет остался в дружеских отношениях с обоими, но никаких шагов для их примирения не предпринял.

Оба философа приняли участие в тех трудах, которые занимали большую часть времени Фета в восьмидесятые годы, — переводах. Убийство Александра II застало поэта за титаническим трудом, который многие сочли бы достаточным для места в истории культуры, — переводом «Фауста» Гёте. Перевод первой части был начат осенью 1880 года, а закончен уже к январю 1881-го. Сначала основным помощником поэта был Страхов, отнёсшийся к делу с большим интересом и сочувствием. Фет посылал ему по почте очередные порции переведённого текста, и Страхов, делая замечания, результаты в целом одобрял. Однако, получив полный текст, он утратил прежний энтузиазм: перевод казался ему шероховатым, требующим долгой доработки. «Чувствую, дорогой Афанасий Афанасьевич, по Вашему письму, что Вы уже горите нетерпением печатать, и, признаюсь, не понимаю. Я бы держал ещё у себя год или два и гладил бы до тех пор, пока ничего бы не задевало»⁵⁷¹, —писал он 30 января 1881 года.

Соловьёв, с которым Фет тогда ещё не был знаком лично, получив фетовский перевод от Страхова, выразил больший энтузиазм, что, возможно, и послужило поводом для их с Фетом сближения. Соловьёв, хотя и рекомендовал несколько отложить публикацию, не видел причин для серьёзной переработки. «Я, — писал он Фету 10 марта 1881 года, — совершенно понимаю Вашу неохоту возиться с отделкою частностей Вашего перевода и думаю, что он в целом настолько хорош, что можно и должно его печатать во всяком случае»⁵⁷². Фету, который видел в своём переводе не столько полезное приобретение для русской литературы, сколько своего рода общественное и эстетическое высказывание, не терпелось увидеть его опубликованным. Так, 5 февраля 1881 года он признался С. В. Энгельгардт: «“Фауст” — это моя художественная религия — и пропаганда. Это вершина всего Гёте, и Вы убедились бы, вчитавшись в него — как я, благодаря только труду перевода, в него вчитался, — что там йоты нет лишней... я бы при жизни (мне 60 лет, и мы все смертны) хотел видеть “Фауста” в печати общим достоянием. — А между тем Страхов советует продержать в портфеле год, два. Трогать его в портфеле — я, как уже сказал, не стану. — А он есть пропаганда правды, света, разума»⁵⁷³.

В результате после совместной доработки и некоторых проволочек, вызванных занятостью Соловьёва, перевод первой части поэмы вышел в декабре 1881 года, а второй — в начале 1883-го. Пресса писала об этом мало, иногда иронически (как, например, анонимный рецензент «Русской мысли» в шестом номере за 1882 год), и в целом он в глазах читающей русской публики не имел того значения, которое придавал ему Фет. Чтобы оценить его качество, стоит сравнить фетовский перевод одного из самых знаменитых монологов главного героя трагедии с выполненными двумя жившими уже после Фета соперниками.

Перевод Бориса Пастернака (1890—1960) лаконичен и прост:

Я, названный подобьем божества,
Возмнил себя и вправду богоравным.
Насколько в этом ослепленье явном
Я переоценил свои права!
Я счёл себя явленьем неземным,
Пронизывающим, как бог, творенье.
Решил, что я светлей, чем серафим,
Сильней и полновластнее, чем гений.
В возмездие за это дерзновенье
Я уничтожен словом громовым.

В переводе Николая Холодковского (1858—1921) слова Фауста звучат несколько красивее, чем в оригинале: