Афанасий Фет

Одновременно с Эрнстом Беккером, но отдельно от него в Россию приехала Лина Фёт. Дядя тут же повёл племянника к ней. «В номере гостиницы мы застали замечательно красивую и милую девушку, которая, нежно встретившись со мною, сказала, что не понимает переполоха дяди, что она свой поступок считает весьма естественным. Ей хотелось увидать хоть раз в жизни свою мать и родных по матери, что она доехала до Москвы с знакомой ей дамой и надеется и на возвратном пути найти спутницу»¹⁴⁸, — пишет Фет в мемуарах. О жизни Каролины в доме отца под присмотром опекунов мы практически ничего не знаем, однако по её немногим сохранившимся письмам, а также воспоминаниям Фета можем составить о ней представление как о девушке развитой и культурной. Влияние воспитателей не привело её к неприязненному отношению к матери. Лина с дядей Эрнстом отправилась в Новосёлки, где долго гостила, благодаря весёлому и доброму характеру пользуясь общей любовью.

Познакомившись с братом и новой семьёй матери, Лина, к тому времени достигшая совершеннолетия и получившая возможность самостоятельно вести дела, прекратила инициированный её опекунами судебный процесс против Шеншина, отказавшись от всяких материальных претензий к нему. Вести тяжбу со страдающей душевной болезнью матерью и её мужем, который, как она убедилась, честно выполнял обязательства и оказывал ей материальную помощь, она не хотела. «Велика была бы несправедливость с благодетеля всей их фамилии деньги требовать, которые он не брал и не занимал и даже присылкою оных чрез родных её ей помогал»¹⁴⁹, — писала Лина в официальном прошении о прекращении процесса. Что говорили, о чём рассказывали друг другу никогда не видевшиеся прежде брат и сестра, родные не только по крови, но и по несчастью, две жертвы судьбы и легкомыслия матери, мы не знаем. Возникшая между ними с первой встречи приязнь переросла в долгую дружбу. Дармштадтские родственники, погостив в Новосёлках, вернулись в Германию: Лина — совсем ненадолго, дядя Эрнст — навсегда.

ПОЭТ

Поэзия занимала Фета в студенческие годы, была, кажется, его подлинной страстью. Сочинял он, по собственным утверждениям, едва ли не по стихотворению каждый день. Стихи записывал в «жёлтую тетрадку», которая всё время «увеличивалась в объёме» (она, конечно, была утрачена, в печать попало только очень малое число записанных в неё произведений). Первыми читателями были немногочисленные соседи по пансиону: компетентный Введенский и чуждый поэзии, но «добрый» Медюков, «неподдельным участием» «разжигавший» соседа, восторженно (эта манера декламации останется у Фета надолго) читавшего ему свои и чужие стихи¹⁵⁰. Начинающий поэт добился (во всяком случае, по его утверждениям) и существенно более ценного признания:

«Однажды я решился отправиться к Погодину за приговором моему эстетическому стремлению.

— Я вашу тетрадку, почтеннейший, передам Гоголю, — сказал Погодин, — он в этом случае лучший судья.

Через неделю я получил от Погодина тетрадку обратно со словами: “Гоголь сказал, это несомненное дарование”»¹⁵¹.

Нет оснований подвергать сомнению сам факт этого символичного эпизода, но, к сожалению, не удаётся установить, когда он мог произойти, поскольку в те дни, которые указывает Фет, Гоголя в Москве не было.

Неизменный поклонник Аполлон Григорьев поддерживал в начинающем поэте веру в себя. «Вскорости после моего помещения у них в доме моя жёлтая тетрадка заменена была тетрадью, тщательно переписанною рукой Аполлона»¹⁵², — вспоминал престарелый Фет. Григорьев же стал и своеобразным пропагандистом поэзии друга — стихи Афанасия начали ходить по рукам и пользовались у студентов определённым успехом. Следующим естественным шагом была их публикация.