Афанасий Фет

Это событие стало для Фета облегчением и триумфом над судьбой, нанёсшей ему столько обид: с декабря 1873 года он все бумаги и письма, в том числе адресованные близким друзьям и родственникам, будет неукоснительно подписывать фамилией Шеншин, оставив, однако, прежнюю — Фет — для стихов в качестве своего рода творческого псевдонима.

Словом, новоявленный Шеншин торжествовал победу и радость его была беспримесной. Близкие и друзья восприняли событие не так однозначно. Превращение в Шеншина с помощью ложного свидетельства имело прежде всего моральные издержки, на которые обычно не обращают внимания. Став «законным сыном» Афанасия Неофитовича, Фет тем самым отрекался от своего настоящего отца Иоганна Петера Фёта. Тем не менее женщина, которая принадлежала к немногим знавшим правду и которую этот поступок должен был по-настоящему задеть, отнеслась к нему великодушно. В мемуарах Фет пишет: «…Наибольший восторг возбудило это известие в проживавшей за границей старшей сестре моей Каролине Петровне Матвеевой, урождённой Фёт. Можно бы было ожидать, что эта, всем сердцем любящая меня, сестра будет огорчена в своём заграничном одиночестве вестью, разрывающею номинальную между нами связь, но вышло совершенно наоборот. Поздравительное письмо её представляет самый пылкий дифирамб великодушному Монарху, восстановившему истину»^{489}. Это в общем соответствует действительности. Вот что писала Каролина 2 февраля 1874 года (видимо, по-немецки): «Да благословит тебя Бог, милый мой брат… Это не отдалит меня от тебя, в этом я убеждена, и то глубокое взаимопонимание, которое нас связывает (пожалуй, больше, чем позволяет родство), служит мне ручательством в этом»^{490}.

Друзья реагировали сдержанно. Лев Толстой откликнулся с некоторым недоумением: «Очень удивился я, получив Ваше письмо, дорогой Афанасий Афанасьевич, хотя я и слышал от Борисова давно уж историю всей этой путаницы; и радуюсь Вашему мужеству распутать когда бы то ни было. Я всегда замечал, что это мучило Вас, и, хотя сам не мог понять, чем тут мучиться, чувствовал, что это должно было иметь огромное влияние на всю Вашу жизнь. Одно только, что мы не знали, хорошее или дурное, потому что не знали, что бы было, если бы этого не было. Для меня, наверно, хорошо, потому что того Шеншина я не знаю, а Фета-Шеншина знаю и люблю»^{491}. Потом, однако, он как будто испугался своей сдержанности и добавил примирительное письмо.

Понять реакцию Толстого можно. По большому счёту дворянство ничего Фету не давало — с точки зрения экономической и социальной он имел всё: солидное состояние, достойное общественное положение, участие в управлении государственными делами. Очевидно, что объективно положение дворянства в России сильно ослабело и всё больше утрачивало специфические привилегии (самой главной — владеть крепостными — оно лишилось в 1861 году). Нельзя сказать, что дворянское звание было в то время связано с особым престижем — к семидесятым годам разночинцы давно добились господствующего положения и в науке, и в культуре, не говоря уже о промышленности и торговле. Они же понизили статус «происхождения», давно навязав образованному обществу меритократические представления, которым Фет, добившийся всего своим трудом и талантом, совершенно соответствовал и в этом смысле не нуждался ни в каком «благородном происхождении». Поэтому Льву Толстому, потомку древних родов и по отцовской, и по материнской линии, это настойчивое желание стать дворянином могло показаться проявлением не просто тщеславия, но тщеславия несколько нелепого и отчасти комического.

Возможно, постепенно у стареющего поэта и развилось комическое тщеславие мещанина во дворянстве или католика-неофита, желающего быть более правоверным, чем папа римский. Но в тот момент, когда Фет достиг своей цели, это, помимо решения психологических проблем, имело и серьёзное идейное значение: он окончательно примыкал к другому лагерю, порывал не просто со своим статусом, но с той группой людей, с которой этот статус его связывал, со всем тем, с чем эти люди у него ассоциировались и что он больше всего ненавидел.

ПОМЕЩИК