Афанасий Фет

Ещё люблю, ещё томлюсь
Перед всемирной красотою
И ни за что не отрекусь
От ласк, ниспосланных тобою.

Покуда на груди земной

Хотя с трудом дышать я буду,
Весь трепет жизни молодой
Мне будет внятен отовсюду…[49]

Он пишет о любви так, как мог бы писать юный поэт («Опавший лист дрожит от нашего движенья…», «Если б в сердце тебя я не грел, не ласкал…», «Весь вешний день среди стремленья…», «Качаясь, звёзды мигали лучами…», «Нет, даже не тогда, когда стопой воздушной…», «Люби меня. Как только твой покорный…»), готовый воспеть безрассудство влюблённых и такой же безрассудный и пылкий («Только месяц взошёл…», «Завтра — я не различаю…», «Я слышу и судьбе я покоряюсь грозной…»). И совсем не стеснялся своей старости, заката жизни, как в написанном 14 мая 1891 года стихотворении «Роящимся мечтам лететь дав волю…»:

Я знаю, мы из разных поколений
С тобой пришли,
Несходных слов и разных откровений
Мы принесли.

Фет, как и прежде, был готов в «храмине сердечной» молиться «юности ласкающей и вечной». В стихотворении «Всё, что волшебно так манило…» (28 февраля 1892 года) он снова прославляет очищенное красотой страдание:

Нет ни надежд, ни сил для битвы,
Лишь посреди ничтожных смут,
Как гордость дум, как храм молитвы,
Страданья в прошлом восстают.

Опять и опять выступает он против гражданственной поэзии («Кляните нас: нам дорога свобода…»), снова и снова показывает не слабеющую зоркость к красоте, способность создавать «картины», пронизанные музыкой и светом:

Ель рукавом мне тропинку завесила.
Ветер. В лесу одному
Шумно, и жутко, и грустно, и весело —
Я ничего не пойму.

Ветер. Кругом всё гудёт и колышется,

Листья кружатся у ног,
Чу! там вдали неожиданно слышится
Тонко взывающий рог.

Сладостен зов мне глашатая медного,

Мёртвые что мне листы!..
Кажется, издали странника бедного
Нежно приветствуешь ты.

Эти стихи печатались в журналах, опять «без разбора»: в «Русском вестнике», «Ниве», «Русском обозрении» — везде, где их готовы были публиковать, не требуя «гражданской скорби». Поначалу Фет планировал собрать пятый выпуск «Вечерних огней», но отказался от этой мысли и решил выпустить собрание стихотворений и даже составил его план, согласно которому стихи снова должны были объединяться в разделы.

Болезнь же он скорее перемогал, почти не пытаясь её лечить. Однако осенью 1892 года состояние Фета стало настолько тяжёлым, что его «воля к жизни» постепенно перестала справляться с болезнью. В начале октября, как обычно, они с женой переехали на Плющиху. По приезде Фет посетил Толстого (и в эту последнюю встречу они не нашли общего языка) и практически сразу стал жаловаться на ухудшение здоровья. 3 октября он мрачно писал Полонскому:

«…Дерзнул за полверсты проехать по приезде в Москву к Толстым на извощике и затем целую ночь протомился от такой одышки, насморка и кашля, что считал это началом конца.

Толстой соболезнует о быстром убивании скотины на бойнях; а я, напротив, соболезную о том, что таким же скорым способом не отправляют болезненных стариков к праотцам, где им было бы гораздо спокойнее в бездонной богадельне»^{636}.

Болезнь быстро прогрессировала. Лечащий врач Александр Николаевич Иков, недоумевая, чем обусловлено ухудшение состояния пациента, пригласил профессора медицины Московского университета Алексея Александровича Остроумова, под наблюдением которого прошли последние недели жизни Фета. Никакие лекарственные средства не помогали. «За исключением коротких периодов больной был молчалив, раздражителен, апатичен, ничто его не интересовало, ничто не затрогивало… Он ужасно страдал от затруднённого дыхания и кашля»^{637}, — вспоминала его секретарша. «Я жестоко страдаю, и вдыхание эфира мало помогает»^{638}, — диктовал 23 октября Фет письмо, адресованное Константину Константиновичу. «Круглые сутки я сижу, задыхающийся, в креслах, и напрасно стараются возбудить мой аппетит каким-либо сочным и вкусным блюдом: всё противно», — признавался он 26 октября графу Олсуфьеву, объясняя свой отказ от предложенного сотрудничества, и искренне прибавлял: «Помимо всяких фраз считал бы счастьем быстрый конец страданий»^{639}.