Афанасий Фет

Сборник был отпечатан в типографии А. И. Мамонтова и поступил в продажу в ноябре 1890 года. Последовали благожелательные отклики, которых у четвёртого выпуска «Вечерних огней» оказалось существенно больше, чем у трёх предыдущих. Снова высказал одобрение Буренин (впрочем, либерально поругав стихотворные посвящения августейшим особам за лизоблюдство и фальшь). Очень высоко оценил выпуск анонимный рецензент «Северного вестника», а в «Русском вестнике» Фета назвали «великим мастером». Наиболее важным был отзыв, которого и Фет, и Страхов давно ожидали: в 1890 году в двенадцатом номере журнала «Русское обозрение» вышла, наконец, статья Владимира Соловьёва «О лирической поэзии. По поводу последних стихотворений Фета и Полонского», в которой первому была посвящена львиная доля объёма. Соловьёв не просто высоко оценивает фетовскую лирику, сосредоточенную («всего лишь», с точки зрения его противников) на любви и природе, но вводит её в контекст своих размышлений о «смысле любви», своей религиозной философии, объявляя её провозвестницей «мистических истин», открывающихся «чуткому читателю»:

«Истинный смысл вселенной — индивидуальное воплощение мировой жизни, живое равновесие между единичным и общим или присутствие всего в одном, — этот смысл, находящий себе самое сосредоточенное выражение для внутреннего чувства в половой любви, он же для созерцания является как красота природы. В чувстве любви, упраздняющем мой эгоизм, я наиболее интенсивным образом внутри себя ощущаю ту самую Божью силу, которая вне меня экстенсивно проявляется в создании природной красоты, упраздняющей материальный хаос, который есть в основе своей тот же самый эгоизм, действующий и во мне. Внутренне тождество этих двух проявлений мирового смысла наглядно открывается нам в тех стихотворениях, где поэтический образ природы сливается с любовным мотивом. У Фета особенно много таких стихотворений, и они едва ли не лучшие в его прежнем сборнике»^{632}.

Не так важно, насколько верна соловьёвская интерпретация стихов Фета (сам поэт статьёй был скорее доволен и защищал автора от критики Полонского). Она была настоящим триумфом фетовской лирики — точнее, возвещала и обеспечивала её будущий триумф у тех поэтов и читателей, для которых философия самого Соловьёва станет путеводной звездой. Они с подачи своего кумира станут горячими поклонниками Фета, возведут его на те же вершины, на которых стоят Пушкин, Лермонтов и Тютчев.

Предвестия будущей славы и поклонения появлялись ещё при жизни поэта. Страхов писал Фету 21 февраля 1892 года из Петербурга: «Почти всегда, дорогой Афанасий Афанасьевич, во мне возбуждается великая зависть, когда случится встретиться с Вашим поклонником, ещё мне неизвестным; мне трудно услышать похвалу тому или другому писателю; но Вас никогда просто не хвалят, а непременно Вами восхищаются до изумления и самозабвения. Недавно сошёлся я с юношею Никольским, студентом университета, и каждый раз, когда говорю с ним, удивляюсь его уму и тонкому пониманию. Он мне разбирал в прошлую пятницу у Полонского некоторые Ваши стихотворения и ценил их превосходно. Всё, что для других непонятно и бледно, для него оказывается и полным смысла, и ярким. Дай бог, чтобы нарастало это молодое поколение; я уверен, что оно подымется выше не только нынешних молодых писателей (это — немудрено, не очень большая высота), но и выше знаменитых западников и славянофилов»^{633}. «Юноша Никольский», с которым Страхов успел познакомить поэта, — Борис Владимирович Никольский, ставший одним из наиболее ярких исследователей творчества Фета, издавший в 1901 году трёхтомное собрание его стихотворений, до сих пор не потерявшее ценности.

Между тем астма усиливалась, приступы удушья становились всё сильнее и дольше. Ещё 31 августа 1890 года Фет писал Софье Андреевне: «С каким бы наслаждением порыл я землю в настоящее время, но мыслимо ли это для человека, мучительно задыхающегося, взошедши на какие-нибудь двадцать ступенек в свой кабинет. Не могу я не знать, что мучительные атрибуты старости с каждым днём будут ухудшаться, а между тем беспощадная воля к жизни не даёт ни на минуту остановиться и гонит вперёд уверениями, что завтра будет лучше»^{634}. О том же он сообщал и Полонскому 31 января 1890 года: «…В глубине души я до последнего издыхания, зная по опыту и Шопенгауэру, что жизнь есть мерзость, всё-таки буду жить надеждой, что вот-вот счастье и наслажденье помажут меня по губам»^{635}. И пока эти чувства были сильны в нём, он продолжал жить так, как будто болезнь совсем не касалась его духа и творческого дара. В 1891-м — первой половине 1892 года Фет продолжает работать над переводами, завершает мемуары, пишет стихи. После четвёртого выпуска «Вечерних огней» он написал около шестидесяти стихотворений, в которых по-прежнему отказывался признать, что старость — не время для любовной поэзии: