Афанасий Фет

Его любимым занятием по-прежнему остаётся перевод римских классиков. Упорно трудясь и, как всегда, получая удовольствие, он перевёл все книги эпиграмм Марциала, сотрудничая с учёным-любителем графом Олсуфьевым, с которым, однако, в результате возникли разногласия: граф хотел, чтобы книга вышла с его обширным учёным предисловием, представлявшим собой, по сути, небольшую монографию; Фет же настаивал на облегчённом варианте, чтобы не отягощать книгу чрезмерной учёностью и перед смертью успеть увидеть её изданной. Олсуфьев уступил, и книга вышла с его небольшим предисловием и посвящением великому князю Константину Константиновичу. Фета отчасти смущала некоторая скабрёзность произведений римского циника времён императора Домициана, впрочем, искупавшаяся высочайшей художественностью. Даже в льстивом посвящении ничтожному деспоту Домициану, в котором, как считается, проявился присущий Марциалу цинизм, Фет предпочитал видеть уважение к монарху, схожее с его собственным.

Окончив Марциала, почти сразу приступил к Лукрецию, а затем к Овидию. Труды над латинскими переводами побуждали Фета искать контакты с филологами-классиками. Переписка его в это время по-прежнему обширна; он продолжает до последних дней жизни обмениваться посланиями с Полонским, С. А. Толстой, Страховым, Соловьёвым, Бржеской, С. В. Энгельгардт, великим князем Константином Константиновичем и десятком других корреспондентов: узнаёт петербургские новости, делится своими мыслями, посылает стихи. Появляются у него и новые знакомства. В гостях в Воробьёвке побывал Пётр Ильич Чайковский, и они понравились друг другу; любящему цветы композитору поставили большой букет, собранный Марией Петровной. Чайковский запомнил Фета умным и весёлым человеком, пожалев, что тот может наслаждаться красотой принадлежащего ему имения только с балкона.

Продолжались редкие встречи с Толстым. Последний визит Фета в Ясную Поляну состоялся 19 мая 1891 года и имел мирный характер, хотя собеседники по-прежнему расходились во всём. Фет писал Полонскому 22 мая: «День у Толстых мы провели превосходно. Сила ума его поразительна, невзирая на свою явную парадоксальность, с которою я в постоянной оппозиции. Конечно, мы оба, как старые волки, избегали драки, предоставляя это менее опытной молодёжи, но зато дамы его — я разумею графиню и её сестру Кузминскую — меня очаровали. Все просили меня читать новые стихотворения и поднялись все трое в неувядаемую молодость. — Хорошо! Очень хорошо»^{625}. Софья Андреевна записала в дневнике: «Был Фет с женой, читал стихи, всё любовь и любовь, и восхищался всем, что видел в Ясной Поляне, и остался, кажется, доволен своим посещением, и Лёвочкой, и мной. Ему 70 лет, но своей вечно живой и вечно поющей лирикой он всегда пробуждает во мне поэтические и несвоевременно молодые, сомнительные мысли и чувства»^{626}. Так и было. «…Я всегда счастлив, когда услышу серебристый звон ваших поэтических сердец. При вас обеих я возрождаюсь, и мне кажется, что моя старость только сон, а наступает действительность, т. е. вечная юность»^{627}, — писал Фет Софье Андреевне сразу после приезда в Воробьёвку 22 мая 1891 года.

Фет и в последние годы жизни пристально следил за новой поэзией, читал молодых и старых авторов и судил о них сурово — ни Надсон, ни Фофанов, ни входивший в моду Мережковский, тогда ещё очень напоминавший Надсона, его не удовлетворяли, высоко ставил он только стихи своих ровесников, особенно Полонского, и К. Р. Не терял интереса и к философии: следил за новыми тенденциями, читал книги Соловьёва, Страхова, а также рекомендованные ими; познакомился с трудами не только полузабытого Данилевского, но и В. В. Розанова и К. Н. Леонтьева. С Полонским продолжал иронические дискуссии о вопросах истории и политики, постоянно с большим удовольствием побивая робкого противника. Со Страховым велись споры о религии, вере, в которых Фет, видимо, скорее нападал, метя не только в своего собеседника, но и в того, с кем спорить больше не удавалось, — в Толстого. Страхова в качестве собеседника и оппонента Фет предпочитал всем другим, хотя мотивировал это весьма оригинально. «Изо всех приятелей, с которыми доводилось мне спорить, — писал он великому князю Константину Константиновичу 6 мая 1890 года, — спор со Страховым для меня самый приятный. Ход мыслей у него чрезвычайно последователен, и потому его возможно по временам больно укусить, тогда как с Соловьёвым, а тем более с Толстым этого сделать нельзя. Вы только что собирались укусить его за ногу, а он как ни в чём не бывало вместо живой правой подставляет деревянную левую»^{628}.