Афганистан. Честь имею!

И опять все трое глянули друг на друга теперь уже обычными, похожими на свои, глазами, а не теми — мгновение назад — чужими, окаменело‑слюдяными, неживыми. Забыть, скорее забыть тот позорный миг! И любить, любоваться игрой гирляндных отражений в лукавых щелочках Ержана! Даже Варенику показались милыми ехидные глаза Губина. И можно теперь от души посмеяться над проклятьями Вовки в адрес «недоучек» летчиков, которые не умеют водить этот «баклажан», мягко посадить не могут, не дрова ведь везут…

— Яка нижна людина! — подтолкнул Ержана Вареник, кивая на Губина, но того так просто не уколешь.

— Нашел нежного! Если тебе нравится быть дубовым поленом — пожалуйста! А я требую человеческого к себе отношения. Ты мне покажи класс, подай мягкую посадку!

И в это время самолет тяжело коснулся земли, сразу переключив двигатели на торможение.

Сели! Все трое невольно одновременно вздохнули. Впрочем, им показалось, что вместе с ними вздохнули все двести молодых солдат, доставленных в Афганистан в этом мрачном дюралевом ящике.

Загрохотала аппарель в хвосте самолета, постепенно открывая другую страну, где им…

Что здесь им? Проходить обязательную воинскую службу положенные два года? Выполнять свой гражданский долг, как требует Конституция СССР? Или, как теперь говорят, интернациональный долг?

Или не окажется этих двух лет? Хватит двух дней, двух минут, двух секунд…

В проеме нарисовалось сначала предвечернее прокаленное палевое небо, потом чуть потемнее, но такой же палевый горизонт, который загораживали стоящие цепочкой КамАЗы и одноэтажные строения. А у последних ступенек скользкой алюминиевой дорожки, по которой из темноты чрева самолета выходили на яркий свет солдаты, стояла группа странно одетых людей: в непривычных глазу бушлатах и кепках с длинными козырьками, но в наших, советских, погонах.

— Здорово, щеглы! — приветствовал их один из этой группы. Вовке почему‑то не понравился толстый ефрейтор, напоминавший объевшегося тыловика из анекдотов.

— Бачилы поздоровше! — выкрикнул он из толпы, подделываясь под голос и манеру Вареника. Ефрейтор свирепо оглядел толпу, но не увидел за широким телом Вареника маленького Губина и уже не спускал с Григория злых глаз, поджидая его, как удав кролика. Он отбирал у солдат военные билеты, остальные что‑то помечали в бумагах.

— Вареник Григорий, — назвал себя, поравнявшись с ним, сержант, подавая билет.

— Ага, Варэник! — злорадно передразнив его украинский акцент, кивнул ефрейтор и обратился к солдату со списком: — Коля, пометь‑ка этого щегла. Я с ним разберусь на пересылке.

Теперь в строю, по пути на пересылочный пункт, глядя на маячивший впереди затылок Вареника, Вовку терзала совесть: из‑за его озорства попадет Гришке ни за что.

Прибывших разместили в каких‑то «модулях», тех самых одноэтажных строениях, что нарисовались за откинувшейся аппарелью.

— Что ли по‑афгански барак модулем называется? — прикидывается дурачком Вовка, устраиваясь в столовой рядом с молчаливым и обиженным Григорием. Ержан популярно растолковывал, что такое модуль, но Вовку больше бы устроило хоть ругательство, но от Вареника. А тот молчал.

Как быстро здесь темнеет! Входили в столовую засветло, а вышли в кромешную темь. Оказалось, у всех кончилось курево, и тут Вовке представился случай растопить лед между ним и Гришкой. Он, как фокусник, откуда‑то из‑под воротника извлек сложенную в маленький треугольник десятку, провезенную от Тугулыма, через все таможенные досмотры, сюда, в Афган. Ему показалось в темноте, что подобрели глаза Вареника, хоть он ничего и не сказал. Все трое вошли в ярко освещенный магазин военторга.

От импортного изобилия, красочности упаковок разбежались глаза, захватило дух. Губин, протянув продавщице купеческим жестом десятку, небрежно бросил:

— Сигарет, печенья и три сока! Сдачи не надо!

— Че ты мне суешь? — оскорбилась ярко накрашенная продавщица, отшвырнув губинскую десятку, и тут же заулыбалась вошедшему красавцу‑десантнику, одетому как на парад: огромный белый аксельбант, орден Красной Звезды, лихо заломленный берет.

Все трое застыли, словно по команде «смирно!». Это был тот, кем каждый из них в мечтах рисовал себя, возвращающегося из Афгана к своим: целешенек‑здоровешенек, отутюженный, без пылиночки, с неотразимой улыбочкой, с чуть нахальным прищуром. Десантник быстро стал обрастать пакетами под щебет продавщицы.

— Подержи‑ка, — сунул он один пакет Губину, другой Ержану, рассчитался какими‑то не такими деньгами и весело предложил, как давно знакомым:

— За мной, юноши! Со мной не пропадете!

В полумраке казармы между двухъярусными армейскими койками под тусклой лампочкой десантник поставил два табурета и велел Ержану «стол соображать».

— Юрик, Биджо! Где вы?

— Сейчас, Миша, — откликнулся голос из темной глубины казармы.

— Надо же к столу одеться, — с грузинским акцентом добавил другой голос. — Я вижу, ты гостей пригласил.

— Я их в «чипке» встретил, — начал объяснять десантник, которого, оказывается, звали Мишей. — Смотрю, за советскую десятку сигареты покупают… — и пошел туда, в темноту, на голос.