Афганская война ГРУ. Гриф секретности снят!

Неожиданно мои мысли были прерваны странными звуками, идущими со стороны улицы. Взял в руки автомат Калашникова, приготовился к худшему. Отчетливо слышались осторожные шаги за окном рядом с моей комнатой. Кто-то осторожно крался и наступил на сухую палку. Она треснула, и в ночной тишине раздался звук, похожий на выстрел из пистолета с глушителем. Я погасил свечу. Увидел в окно часового. Он тоже насторожился, протер глаза.

– А, это ты, сержант? – не то спросил, не то подтвердил приход сменщика. – Напугал меня до смерти, – хмуро сказал часовой, вставая с чурбана, на котором дремал.

– Ты не спи, тогда и не напугаешься! – заметил сержант. – Меня нечего бояться, бойся басмачей. Будешь спать – голову в миг отрежут, как Володьке Мишину. Мы с ним земляки, из одной деревни. Командир приказал мне сопровождать «груз-200». Прямо беда. Не знаю, что и сказать матери Владимира, где его голова. Как вспомню, что случилось с земляком, не нахожу себе места, чувствую тоску. Стал во сне видеть Володю Мишина. Сны так просто не приснятся, видать, что-то должно случиться со мной. Ведь мы с Володей-то стояли на одном посту. Он сменил меня, а через два часа прихожу его менять – а Володя-то… без головы.

– Жутко-то как! – сказал солдат. – Я тоже знал рядового Мишина. Мировой был парень. Ему крупно не повезло. А когда поедешь отвозить «груз-200»?

– Завтра.

– Поезжай, успокой старуху-мать. В смерти Володи ты не виноват. Виновата война.

Оба помолчали, перекрестились.

– Да вот еще что, – сказал солдат, – ты не очень-то шуми, чтобы не разбудить полковника Тоболяка. Это новый командир разведчиков.

– Какой он из себя?

– Сашка Григорьев говорит, что мировой мужик, бывал в таких переделках, что не дай бог оказаться там, где живыми оставались только боги. Я видел его мельком, когда он пешком пришел из аэропорта в «Мусомяки» без охраны, на это не каждый решится. Так что мужик, что надо, не то что те двое, Саротин и Собин – не офицеры, а пьяницы.

Солдат помолчал.

– Ну, ладно, заступай сержант на пост, твоя очередь, а я схожу к своей зазнобе. Она, видать, меня заждалась.

– Не тебя заждалась, а твоих денег.

– Расценки в бардаке остались старые или опять поменялись?

– Как будто те же, двадцать чеков за прием. Так, по крайней мере, с меня взяла Машка, а сколько возьмет твоя зазноба, не знаю.

Солдат поправил взлохмаченные волосы, высморкался и направился в сторону борделя – женского общежития, где проживали официантки, технички, медсестры, словом, «боевые подруги».

Сержант принял дежурство, облокотился на рядом стоящий чурбан, стал устраиваться поудобнее на ночлег и наконец заснул. Однако сон был короткий. Послышались одиночные выстрелы. Сержант проснулся, стал всматриваться в темноту, где только что стреляли. Выстрелы приближались к «Мусомяки», и это насторожило сержанта. Он передвинул затвор автомата Калашникова, послал патрон в патронник, залег у мешка с песком, замер. Стрельба, так неожиданно возникшая, так же неожиданно прекратилась, и сержант снова заснул. Я стоял у окна в темной комнате, меня не было видно с улицы, а я видел все и мог контролировать обстановку у дороги.

Ветки кустарника, растущего рядом с моим окном, тоскливо и беспокойно ударяли по стеклу, лениво сгибались под напором усилившегося ветра, цеплялись за ставни и с любопытством заглядывали в окно, чтобы что-то увидеть, но от нового порыва ветра отклонялись в другую сторону и затем вновь яростно стучали по стеклу, со скрежетом и болью, словно жаловались на свое житье-бытье, стонали и плакали, отбрасывая при свете луны зловещие, горбатые тени, похожие на вечных скитальцев или разбойников с большой дороги.

Под окном храпел сержант. Он рассчитывал в случае опасности на нашу помощь, а мы рассчитывали на него и все спали. У ног сержанта примостился маленький щенок, тихо и жалобно повизгивал не то от холода, не то от дивных собачьих снов. Я посмотрел на спящего сержанта и вспомнил слова Дмитриева: «И мой последний взор на друга устремился!», вышел в коридор, приоткрыл дверь переводчиков. Они лежали на кроватях и мирно переговаривались:

– В соседней с Кандагаром провинции Гильменд с центром Лашкаргах, говорят, очень не спокойно! – сказал переводчик Хаким. – Там на днях басмачи повесили на телеграфных столбах и деревьях всех чиновников кармалевской администрации. По реке Гильменд течет не вода, а кровавая масса, липкая и густая, как кровь. Многочисленные трупы сочувствующих народной власти валяются вдоль реки, многие без голов, рук, ног. Картина ужасная.

– Ты, Хаким, не пугай меня! – вполголоса сказал Ахмет. – Я скоро уеду из Афганистана, а ты останешься, и тебе с новым командиром придется разгребать эти завалы трупов.

– Есть подозрение, – продолжал переводчик, – что басмаческая активность перекинется на Кандагар, тогда народной власти в городе и провинции не сдобровать.

– Да, все можно ожидать от басмачей! – согласился переводчик Ахмед. – Ужасы Сатаны подкарауливают нас на каждом шагу. Народ Афганистана забыл Аллаха и Коран. Большая беда ждет афганцев.