Афина

Так прошло три дня. Они представляются мне сейчас как застеклённые экспонаты, отчётливые и нереальные, и я тоже помещён среди них в неловкой позе, с широчайшей, непроходящей улыбкой во весь рот — манекен в витрине. (Ох уж этот переизбыток тропов и сравнений! А где же тут я сам?) Я ждал, когда А. придёт. Совершенно некуда было торопиться, всё шло в ровном, хотя и взволнованном темпе сердечного биения, на нас тайно воздействовали некие загадочные силы, законы космической геометрии, которые неизбежно сведут нас вместе, как параллельные лучи света в пространстве. Я блаженствовал всё это выпавшее из времени время, как в детстве блаженствовал длинными субботними утрами. Она непременно придёт. Мы будем вместе. Всё получится.

Но получилась на самом деле тётя Корки.

Собственно, как я теперь вспоминаю, звонок раздался как раз субботним утром. Было ещё совсем рано, и я, не проспавшийся после неспокойной ночи, сначала не мог понять, что мне говорят. «Это миссис Хаддон из приюта», — повторял незнакомый пронзительный голос, с каждым разом раздражённее и выше тоном. А я, стоя в коридоре на холодном линолеуме, только тупо кивал в телефон, как будто на меня сердится сам телефонный аппарат. За спиной моей лязгнула почтовая щель и просыпала на коврик целую охапку счетов; у Гермеса выдалось беспокойное утро. «Алло, алло! Вы меня слышите? — кричал голос. — С вашей тётей плохо!» На заднем плане слышны были какие-то завывания, и я представил себе, как тётя Корки кружится, точно дервиш, на чёрно-белых плитах холла в «Кипарисах», разматывая свои гробовые пелены. «Она спрашивает вас, — продолжала кричать миссис Хаддон. — Ни с кем, кроме вас, не желает разговаривать». Похоронные рыдания набрали силу и заглушили её слова; мне показалось, будто она говорит что-то насчёт солнца. «Шарон! — раздался её вопль. — Шарон! Немедленно выключи эту мерзость!» Шум сразу стих. «Я приеду», — вздохнул я, как обиженный ребёнок, которого отрывают от игры. «Да, уж пожалуйста», — возмущённо отозвалась миссис Хаддон, давая мне понять своим негодующим тоном, что она вправе ожидать от меня большего, чем просто покорности.

Она оказалась суетливой дамочкой-мышкой с весьма своеобразной фигурой: толстой и округлой в поясе, а руки тонкие и уж совсем неожиданно стройные ножки, наводящие на мысль о теннисе, о белой плиссированной юбочке и о розовом джине на траве рядом с кортом. Острая мордочка её была бледной и почему-то влажно блестела, блеклые голубые глаза слегка навыкате смотрели немного по-рыбьи, и в этом было какое-то сходство с большеглазыми напудренными дамами Фрагонара. Разговаривая с вами, она упорно смотрела в сторону и, обхватив двумя пальцами, тёрла запястье, как будто старалась натереть пузырь. Она вышла встретить меня на застеклённую веранду, вид у неё был при этом укоризненный, даже сердитый, и хотя я примчался сразу же, я, сам не знаю почему, принялся мямлить в своё оправдание про заторы на улицах и про то, как редко ходит здешний автобус. «С ней никакого сладу нет, — оборвала меня мадам на полуслове. — Это ужас какой-то. И конечно, стоит ей начать, за ней следом и все остальные. Просто как малые дети». Всё это она проговорила негромким, расстроенным голосом, глядя вбок, только видно было, как вздрагивает белый кончик её острого носа. Вообще она была такой бледной, бесцветной, мне показалось, что у неё нет третьего измерения, стоит ей повернуться ко мне лицом, и от неё останется одна вертикальная линия, как будто она не живая, а вырезана из картона. Она повела меня в холл, где я увидел её почтенную половину — призрачного мистера Хаддона, брыластого, сутулого и насторожённого; он прятался в тени кадки с пальмой и делал вид, будто меня не замечает, а его супруга сделала вид, будто не замечает его. «Вы — сын», — сказала она, это прозвучало скорее как обвинение, а не вопрос. А когда я ответил отрицательно, она критически поджала губы, осуждая, по-видимому, не только меня, но и всю мою безответственную и безучастную семейку. «Ну, не знаю, — фыркнула она. — Она всё время только о нём и говорит».