Афина

Поразительно, как мир всё время подсовывает удобные случаи для предательства. Я считал, что уже покончил со всем этим: желанием и долгом, жалостью и чужой нуждой, одним словом, с жизнью, — и вот, пожалуйста, я опять вздыхаю по женщине, и на мне висит умирающая родственница, и я опять сижу по горло во всей этой белиберде. Не приходится удивляться, что я запаниковал. Внизу у лестницы нас ждал мистер Хаддон, в похоронном чёрном костюме, с покатыми плечами, с совершенно не заинтересованным выражением лица. Жена, спускаясь, объявила ему траурным тоном: «Я только сейчас объяснила мистеру Морроу, что его тётушка нуждается в домашнем уюте». Он посмотрел на меня по-товарищески участливо: мы с ним оба боялись эту женщину с белыми рыбьими глазами, вощёной кожей и манерами воспитанной истерички. Я отбарабанил ему тот же набор возражений и ринулся к выходу, договаривая на ходу через плечо и пропихивая руки в рукава макинтоша, словно стараясь надеть на себя пару непослушных обвислых крыльев.

На воле стоял серебристый день, и у меня полегчало на душе, как всякий раз после побега из их учреждения. Но мимолётная лёгкость ушла, мне всё-таки было не по себе. Есть вещи, о которых не хочется думать. Рассказ тёти Корки взбаламутил чёрные воды памяти. Вот так всегда: то, к чему привяжешь тяжёлый камень и утопишь, кажется, глубокоглубоко, с первой осенней бурен вдруг возьмёт да и всплывёт на поверхность — руки-ноги разбухли, мутные, потухшие глаза смотрят сквозь тебя в вечность. Но я её не винил: она имеет право населять свой мир драматическими выдумками, раз они приносят утешение, или забавляют, или помогают убить время. Довольно мне винить людей за их слабости. Я вообще больше никого ни в чём не виню. Кроме себя, конечно. Этому нет срока давности.

После горестного рейда в страну призраков из тёткиного прошлого возвращаться домой как-то не тянуло, и я, выйдя из автобуса, повернул, само собой разумеется, в сторону Рю-стрит. Во всём квартале царила субботняя тишина. На тротуаре против дома Мордена топтался какой-то человек с большой, круглой, как шар, прилизанной головой. Он был одет в застёгнутый на все пуговицы твидовый пиджак и тесноватые брюки, чёрные башмаки были надраены, как лакированные. Он напомнил мне раскрашенных деревянных солдатиков на колышках, которые мне дарили в детстве. Когда я с ним поравнялся, он едва заметно, вскользь, мне улыбнулся, словно знакомый, и тут же повернулся в другую сторону. У меня тогда уже был свой ключ от дома. Я вошёл, закрыл за собой дверь. На миг задержался в высоком безмолвии холла. И сразу же, как будто я вступил в декомпрессионную камеру, мысль об А. побежала пузырьками по венам, и всё остальное перестало существовать.

Но что это значит, как понимать слова: мысль об А.? О ней ли я думал или же о своём представлении о ней? Вот ещё один вопрос, который меня сейчас мучает. Потому что даже когда она ещё была здесь, со мной, если я хотел вообразить её перед собой, то видел не её самое, а лишь что-то нежное и обобщённое, как бы туманное облачко, сквозь которое просвечивало её присутствие, как невидимое солнце просвечивает сквозь утренний туман. Только раз или два, уже под самый конец, обнимая её, я, мне кажется, преодолел барьер неведения и докопался до настоящей, как говорил я себе, истинной А. Знаю, знаю, читал труды: никакой истинной А. не существует, есть только набор знаков, только ряд масок, сетка связей между множеством точек; и тем не менее я настаиваю, в эти мгновения со мной была она, это она вскрикивала и прижималась ко мне, она, а не мерцающее изображение, стоп-кадр, подсунутый мне двусмысленной реальностью. Я владел реальной ею. Мне наплевать на обман и на злые шутки, сыгранные надо мной, наплевать на всё это. Я ею владел, вот что главное. А теперь уже начал её забывать. И это ещё одна моя мука. Каждый день её облик всё больше тускнеет в моей памяти, размываемый приливами и отливами времени. Я даже не помню, какого цвета были её глаза, какого цвета у неё глаза. Это входит в цену, которую я обязан заплатить: я ею владел, и чтобы это было правдой, я должен теперь её лишиться. Кажется, тут какая-то путаница с модальностью. Чем бы мне было занять себя, когда бы не язык наш?