Афина

Потом-то выяснилось, что она была права; за нами велась слежка. Не могу сказать, в какой момент моё неверие сменилось подозрением, а подозрение — тревогой. Наступил тёмный конец года. «Вампир» продолжал свою жуткую охоту, в мусорном контейнере на автостоянке за церковью обнаружили ещё один изуродованный труп. Город был во власти слухов и упоительных, кошмарных гипотез. Говорили о сатанизме, о ритуальных зверствах. В такой обстановке нельзя полагаться на воображение, однако признаки того, что меня выслеживают, были неоспоримы: стоявший у монастырских ворот автомобиль с невыключенным мотором, сорвавшийся с места и умчавшийся при моём приближении; глаз, направленный на меня через улицу из толпы прохожих, спешащих на обеденный перерыв; человек в бобриковом полупальто с капюшоном у меня за спиной, улизнувший за мгновение до того, как я оглянулся; и это знаменитое щекотное ощущение между лопатками. Мне было, по-моему, не столько страшно, сколько интересно. Я решил, что это надзирающее око людей инспектора Хэккета. Но как-то утром я возвратился домой, ещё весь в лихорадке после раннего свидания с А., и во втором ряду машин, припаркованных перед нашим домом, увидел большое розовое Папанино авто. За рулём сидел Лупоглазый. Я остановился возле, но парень не покосился в мою сторону, он смотрел прямо перед собой через лобовое стекло; профессиональный этикет, очевидно, не допускает узнавания. У него на губе проросли новые неубедительные рыжеватое усики, когда я, наклонившись, заглянул к нему, он нетерпеливо, с раздражением их теребил. Я отпер дверь и со всех ног бросился вверх по лестнице. Воображение рисовало мне картину: тётя Корки лежит в кресле связанная, с кляпом во рту, а на подлокотнике, свесив зад и держа у её горла нож, сидит Папанин молодчик, из стороны в сторону перекидывая во рту зубочистку. Я осторожно-осторожно открыл дверь в квартиру — до боли сжав зубы, чтобы не брякнуть ключом, — просунул голову внутрь, прислушался и услышал голоса, вернее — один голос, тёткин; не иначе как выбалтывает какие-нибудь выдуманные секреты.

Она сидела у камина в своём парадном платье — вы бы видели парадное платье тёти Корки — и держала на колене чашку с блюдцем. В другом кресле, напротив неё, восседал Папаня в слегка поношенной норковой шубе до пят и в синей фетровой шляпке с чёрной вуалью (ещё одна вуаль!), похожей на паучьи тенёта с застрявшими в них насекомыми. На ногах у него были полуспущенные коричневые бумажные чулки — неужели их ещё делают? — и деревенские башмаки на низком каблуке. На полу, прислонённый к ножке кресла, лежал вместительный ридикюль из лакированной кожи. Сахарница, молочник и прочие чайные принадлежности размещались на низком столике между креслами. В камине на углях лениво трепетали бледные язычки пламени. «Ага! — сказала тётя Корки. — Вот и он».

Я нерешительно вошёл, чувствуя, как по лицу у меня патокой растекается заискивающая улыбка. По каким правилам надо себя тут вести?

— Вот, проезжал мимо, — повёл рукой Папаня и рассмеялся своим надтреснутым смехом, как будто раздавил что-то хрупкое и острое; вуаль на шляпке затряслась. В этом одеянии он неприятным образом походил на мою мать во цвете лет.

— А вы, оказывается, вместе работаете? — с лукавой укоризной сказала мне тётя Корки и покачала головой, как настоящая гранд-дама. — Представляете, он мне совершенно ничего не рассказывает, — пожаловалась она Папане.

Папаня мирно посмотрел на меня и спросил:

— Сирил у подъезда? Сынок, — пояснил он тёте Корки. — Ничего парень, но — забывчив.

— Мне ли этого не понять! — Тётя Корки опять повернулась ко мне. — Может, снимешь пальто и присоединишься к нам?

Я придвинул стул и подсел к ним. Но пальто не снял.

Сирил.

Папаня отхлебнул чай. Вуаль ему мешала.

— Он должен был погудеть, когда вы появитесь. Может, не заметил?

Я пожал плечами и сказал, что да, должно быть, не заметил; мне вдруг захотелось заступиться за Лупоглазого, раз уж я узнал его настоящее имя и видел его свежепроклюнувшиеся усы.

Наступило молчание. Коротко свистнул уголёк в камине. Папаня сидел, напыжившись, с недовольным выражением на лице, думал, наверно, о том, что на молодёжь нельзя положиться. Удивительно, до чего он походил на мою мать, упокой Господи её душу, — эта его манера сидеть без движения, твёрдо уперев в пол расставленные ноги, ну просто вылитая она.

А мысли тёти Корки были далеко. Но вдруг она спохватилась и виновато огляделась вокруг.

— Мы разговаривали об искусстве, — вернулась она к прерванной беседе. — Эти картины. — Она мечтательно заулыбалась, закатила глаза и вздохнула. — Как бы хотелось их посмотреть!

Папаня, подмигнув, произнёс тоном сурового упрёка:

— Вы что же это, не могли сводить тётю в тот дом, показать ей картины? — И обратившись к тёте Корки: — Все они такие, дождёшься от них внимания.

Он надвинул шляпку на уши, кряхтя, поднялся из кресла и отошёл к окну, важный, властный, в гневе.

— Нет, вы только поглядите на него! — возмущённо пробурчал он, заглядывая вниз. — Ах ты прыщ!