Афина

Тётя Корки приходилась мне на самом деле не родной тёткой, а дальней родственницей по материнской линии, такой дальней, что к нашему времени эта линия, я думаю, истончилась до доли микрона. Тётка утверждала, что она голландка или фламандка, смотря как когда ей больше нравилось, и, кажется, её родичи действительно происходили из той же нахохленной нидерландской деревушки, откуда несколько столетий назад эмигрировали предки моей матери. (Я, конечно, всё это представляю себе по пейзажам Хоббемы: сбившиеся в кучу домики под бурыми кровлями, по дороге бредёт человек в шляпе, и тянутся два ряда пирамидальных тополей, сходя на нет и теряясь в сонной синей дали.) Но за свою жизнь она где только ни жила, а ещё больше насочиняла, будто жила, так что она вроде как обтёрлась с годами, словно старинная статуя, чьи черты сгладило время, и от иностранки в ней осталась лишь лёгкая, еле заметная патина. Хотя кое-какие прирождённые особенности всё же узнаваемо проступали: широкий и твёрдый голландский лоб, выпуклые скулы (ср. дюреровский бескомпромиссный рисованый портрет матери, 1514) и в голосе чуть слышная гортанная запинка на некоторых трудных согласных. Когда я был маленький, тётя Корки представлялась мне совершенной иностранкой, рождённой готическими городами, и континентальной погодой, и смесью немыслимых наречий Европы. Тётя Корки была, насколько я знаю, моложе моих родителей, но мне казалась древней старухой, вероятно, потому, что была безобразна и похожа на ведьму из сказок. Низкого роста, коренастая, с широкой грудью борца и с крупными, квадратными кистями рук в узловатых венах, она ходила на тонких, выгнутых ножках, в вечно перекошенной юбке и напоминала предмет мебели, сервант какой-нибудь или обеденный стол в сложенном виде. Свою уродливую внешность она несла с гордым высокомерием. Говорили, что она на войне потеряла мужа, так, во всяком случае, это формулировалось, и я представлял его себе не убитым, а где-то потерявшимся, воображая, как он, исхудавший, в лохмотьях, с отчаянием во взоре, бродит в пушечном дыму по великим лесам и разбомблённым городам Европы, разыскивая мою тётю Корки. (Её настоящее имя, между прочим, состояло из непроизносимого сочетания несочетаемых согласных, перемежающихся гласными I и Y.) Во время войны она перенесла ещё и другие несчастья, о которых у нас говорили только намёками, понизив голос, и мальчишкой я часто думал про это, со странным упоением рисуя себе, как моя тётя, связанная по рукам и ногам, лежит на дне сырого погреба в бараке, где-то в переулке у канала, а к ней приближается рота тевтонских бандитов со свастикой на рукавах и… но дальше без подпитки опытом или искусством моя фантазия пока ещё оказывалась бессильна.

Я и сегодня толком не знаю, которая из многочисленных версий тёткиной жизни была верной или все они — выдуманные. По документам, я выяснил впоследствии, всё было вообще иначе, но документы, кому и знать, как не мне, легко подделать. Она лгала с такой лёгкостью и искренней убеждённостью, что это и не ложь даже, а продолжающееся измышление самой себя. В хорошей форме она могла, как профессиональная импровизаторша, насочинять такого, что слушатели столбенели от любопытства и неловкости и так и сидели, разинув рот. Помню, совсем ещё маленьким я слушал однажды, как тётя подробно описывала моей маме похороны молодой жены германского князя, которые она якобы лично наблюдала и чуть ли не вообще принимала в них участие, — клянусь, я прямо видел своими глазами гроб, установленный на королевской барже и плывущий вниз по Рейну, и при гробе только один seine köngliche Hoheit[1] в кремово-голубом вицмундире и серебряном шлеме с плюмажем и тысячные толпы плачущих подданных, которые молча глядят с берегов. Но тётя Корки этим, как обычно, не ограничилась, а довела повествование до сказочных высот — у неё получалось, будто когда баржа показалась из-под моста, то гроб, до того ничем не покрытый, тут явился весь чудесным образом осыпанный сотнями белых роз. «Целая гора, — рассказывала тётя Корки, разводя большие ладони и описывая ими воображаемые контуры цветочной горы. — Ну просто видимо-невидимо!» И на глазах у неё блестели слёзы умиления.