Афина Паллада

Что не пыль да кура
В чистом поле подымалася —
Ой да подымались гуси белые,
Гуси белые, утки серые.
Как один-от из них лебедь белый
Чижол — стар он стал — не подымется,
Подломились его резвы крылышки.
По зорям-от он все воскрикивал,
Все кричал к себе лебедь белую,
Лебедь белую, утку серую…

По лицу поэта катились судороги. Не поднял шашку. Смотрел на зеленый ковш Большой Медведицы.

Будто проснулся в незнакомом месте. В плену, в неволе, с колодками на ногах в темной яме. На пожизненной каторге. Он отрезан от всех. Никогда не соединится с возлюбленной. Правда, у него еще осталось средство общаться с ней — поэзия.

Влюблялся он много и часто, ревновал, умирал от любви. Его любили тоже. Но любовью неземной, издали, на коленях, как любят бога — отдавая ему душу печальную, страстную и никогда не соединяясь с ним.

Зато богиня мудрости вовеки не отвернется от него. В тяжкий день Афина благостно погладит его горячий лоб прохладными пальцами, в мгновенье ока унесет за грань веков и народов, а в минуту смертельной опасности — в бою или на дуэли — скроет волшебным облаком своего плаща.

Это его единственная надежда здесь, в стране непробудного рабства, где и господа жалкие рабы, где раб царь, где поэт — какая тщета! — даже внешне не хочет уступить бриллиантовым поручикам!

Его поразило отсутствие украшений на клинке. А казачья песня уже стронула лавины стихов в душе. Он глянул на пламень гирлы и словно прочитал на стали новые строки:

В те дни была б ему богатая резьба
Нарядом чуждым и постыдным.

Тогда серым волком скакал бы он стремя в стремя с князем Игорем, плыл бы на красных судах с предками-шотландцами, первым встречал бы на льдине медведя, не заботясь о богатой резьбе своего копья…

Десятки рук подняли гирлу и наслаждались ее звездным холодом.

«С хана снятая!»

Он взят за Тереком отважным казаком
На хладном трупе господина…

Налетел ветер. Как граждане на новгородском вече, буйствуют окрестные деревья. Гудит набатный колокол… Пыль и ржавчина покрывают клинок — безвредную игрушку на стене. Ненужный жар. Бесполезная острота…

Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк?

О, эта ночь мудренее утра! Как могло прийти ему в голову — «Мальчишка! Юнкер!» — перещеголять барона Гольштейна оружием? Разве его оружие, неистребимое, как дух, как Демон, как вечность, сравнится с побрякушками салонных бойцов?..

Вдруг раздались близкие выстрелы. Мигом вскочили казаки на коней и помчались на блеск и дым в камышах. Богиня мудрости, грозная воительница, понесла туда и поэта с пламенеющей шашкой в руке.

Стычка была пустяковая, будничная. Пострадал один Митька Усик.

Несколько дней назад станичные подростки подкрались к горскому стаду в балке, перемазали свиным салом рога животных и незаметно скрылись. Бедные горцы с гневом, бубнами и священными гимнами изгнали прочь оскверненных быков — и подростки пригнали их домой. Теперь горцы в отместку налетели на казачий табун в ночном, стреляя, визжа и арканя коней.

Погоня вернулась ни с чем. Рухнуло состояние Митьки — угнали его двадцать лошадей. Осиротел казак, хоть в петлю лезь. Сел у потухающего костра, закручинился.

Возбужденные бородачи потребовали у шинкарки еще бочонок и ярко разукрашивали ночное дело, радуясь, что беда их миновала. А Митька, что ж, парень молодой, еще наживет добра.

— Где тонко, там и рвется, — жалел парня в разговоре с Лермонтовым Павло Татаринов, заботливо охлопывая шерстяной попоной большеглазого вспотевшего коня. — В прошлом году отец его закунался в Подкумке, на троицу сестру украли татары, потом невесту выдали за гребенского попа, дюже богатый поп, а теперь всей жизни решился — коней потерял.

— Ты меня не жалей, дядя Павло, — встал Митька и лихо выпил большой ковш. — Господа старики, прошу по бедности моей и чтя отца моего заслуги справить мне коня и отпустить на разбой. Я коней себе добуду. И двадцать магометов привезу в мешке, а может, и попа энтого к седлу приторочу. Не жить мне без Аксиньи. Глазоньки ее синеперые…

Аксинья… А у него Варенька…

Зимний вальс. В зале, озаренном тысячью свечей, пленительны плечи Лопухиной. Порхают юбки, летают гвардейские ментики, кружится веселый и ужасный хоровод, оглушающий себя музыкой, вином, развратом. Из полутемного угла в нелепой маске фавна ловит он глазами кроткие и бесстыдные плечи в чужих объятьях. Рука судорожно сжимает эфес гусарской сабли, которую он не снял. И тут же учтиво поэт кланяется важной даме — маскарад продолжается! И он понимает всю безнадежность мира, безмерное свое одиночество. И улыбается саркастически. И байроническим огнем убийственных шуток отгораживает от себя друзей, рождает ряды врагов.