Афинская школа

А я? Сумею я открыть дверь? Зачем? Да просто… нарушить их приятное времяпрепровождение, их кайф. А что потом? Да какая разница, что потом? Главное – нарушить кайф. Нет, не выйдет, я один; вот если бы со мной были ребята из матшколы, Колька Журбин, например; он иногда звонит, распространяется об успехах (поди – проверь!), и в олимпиаде-то он отличился, и по обмену за бугор собирается, и Крюкова Алена наконец «клюнула», последнее – чистейший бред, надо один разок увидеть плюгавого коротконогого Кольку, к тому же разноглазого, чтобы понять, что Крюкова ему и не снилась. Брешет. Желаемое выдает за действительное. Крюкова Алена – мечта всех парней матшколы – рослая, сероглазая, с пушистой косой. Кольке до нее как до Английской королевы. Хотя… хотя… кто его знает, может, и не брешет; в этих делах не красота решает, а что? Да наглость. Вон Ванчик… только наглостью и берет. Что-то тихо там стало. Горечь какая во рту, я тут уже весь пол исплевал. А вот в этой кишке можно спрятаться, когда они выйдут и начнут спускаться. Они выйдут, а я войду. Зачем? А просто так. Посмотреть. Любопытно все-таки. Скрипит что-то. Кровать? Может, в скважину заглянуть? Нет, до этого я не унижусь. Спички в кармане, не курю, а спички ношу, на всякий случай. Случай, случай… такой, например, как сейчас. Чиркнуть спичкой по коробку и… Нет, подожду, пусть выйдут. Представляю её лицо, все в саже, с закрытыми глазами, нет, не хочу. А вот местечко поджечь можно, местечко, где она сегодня развлекалась… с Ванчиком… или с ними обоими. Ничего, больше они сюда не придут, в это логовище. Больше не придут. Я об этом позабочусь. Пусть горит синим пламенем.

* * *

А встретил я ее перед самой дискотекой, на улице.

Оля Сулькина

Какая ужасная неделя! Столько всего произошло за каких-нибудь несколько дней. В голове не умещается. Сейчас я в школу не хожу, лежу неподвижно на диване, уставившись в одну точку. Ужасная слабость во всем теле, сердце то стучит часто-часто, то куда-то проваливается, на душе пусто и скверно – и никакого просвета впереди. Вегето-сосудистая дистония по сердечному типу, так называется моя хворь, говорят, что ее у нас уже не считают болезнью – так распространена; мне от этого не легче, мне тошно и хочется помощи; но откуда ее взять, если болезнь сидит внутри, в моем сознании, памяти, нервах? И начало всего – 23 февраля, нет, пожалуй раньше, гораздо раньше. Начало – та лекция в институте, которую читал Олег Николаевич. Лекция была на тему «О некоторых аспектах мировоззрения Достоевского в их современном преломлении». Как это ни странно, узнала я о ней от отца. Какой-то папин ученик (отец репетировал по литературе) собирался пойти на «весьма любопытную» лекцию в институт, где работал Олег Николаевич. Называлась и фамилия лектора – Башкирцев, фамилия Олега Николаевича. Все во мне встрепенулось.

Я тут же сказала отцу, что поеду на эту лекцию, «так как Достоевский всегда был мне интересен, а сейчас, в связи со школьной программой, в особенности».

Отец посмотрел на меня удивленно, но не возразил. Собиралась я на лекцию, как на бал: долго думала, что надеть – брюки или юбку, надела брюки; первый раз в жизни накрасила губы маминой помадой, что для меня не характерно, осталась собой недовольна, но все же отправилась.

Минут двадцать искала нужный переулок (ориентируюсь я ужасно), едва отдышавшись, вбежала в зал, когда лектор уже был на трибуне, села с краю, в одном из последних рядов. Народу в зале была пропасть, и стоял гул, который не прекратился даже с выходом Олега Николаевича. Он был такой же, как всегда, слегка растрепанный, одетый небрежно и просто. Говорил он ни на кого не глядя и ни к кому не обращаясь, как тогда в школе; мне казалось, что ему дела нет до того, слушает ли его кто-нибудь, понимает ли: он обращался словно в безвоздушное пространство, но реальное пространство зала было заполнено людьми, они шумели, переговаривались. Олегу Николаевичу приходилось останавливаться, так нагло вели себя некоторые.