Афинская школа

Не припомню, когда я в последний раз плакала. Не потому, что жизнь такая легкая – трудная жизнь, а характер такой – не слезливый; не могу заплакать, даже когда хочется. Вот сейчас мне очень хочется и, если бы были слезы, возможно, стало бы легче, но их нет. Внутри все кричит и ноет, а слез нет, может, еще время не пришло? Всего месяц с того дня, четыре недели с того страшного дня, 30 марта…

Нет, грома с ясного неба не было, я ждала чего-то ужасного, ждала все последнее время, а первые предвестия этого ужасного были десять лет назад, когда ушел Виктор, ушел в никуда, ничего не объяснив, не дав времени на осознание того, что происходит. Пришел вечером – собрал чемодан и ушел. Андрею было шесть лет, он был копией отца – форма головы, фигура, повадка, – только волосы у Андрея темные, у Виктора – седоватые, дело шло к пятидесяти. Похожи они были и характерами, оба внешне спокойные, а внутри открытый провод, и еще: в обоих бес какой-то сидел. Виктора он гнал с одной работы на другую (по образованию он инженер), а потом с одного места на другое. По штемпелям почтовых переводов я видела, что и на Севере, куда он подался, ему не сидится на месте: Ухта, потом Сыктывкар, потом Сургут. В Сургут я послала маленькое письмецо, скорее записку: «Андрей здоров, напиши несколько слов. Аня». Ответа долго не было. Потом… лучше бы не получать такого ответа: «Ем, сплю, работаю. Виктор». Спрашивается, зачем было ехать на край света, убегать от жены и сына? Чтобы есть, спать и работать? Немного спустя выяснилось, что он не один, что есть какая-то женщина (я позвонила к нему на квартиру, она взяла трубку, назвалась женой)… ну да что уж, я не об этом, я о том, что в Андрее с детства замечала «отцовского» бесенка, на общем нормальном фоне мог выкинуть что угодно. Когда вышел в подростки – просто стала за него бояться. Кругом наркомания, преступность, я целый день на работе, прихожу поздно – после всех очередей. Андрея дома нет, часов в десять-одиннадцать является: «Где был?» «Гулял» или «у Витьки». Не нравились мне его друзья. Витька этот, вечно молчащий, себе на уме, и особенно Ванчик, вот уж пройдоха, глазки бегают. Иногда собирались по воскресеньям у нас, слушали свой «рок», правда, я долго не выдерживала, гнала их.

Андрей как-то сказал, что Ванчик наушничает у директора, но что, мол, не всерьез и на своих на капает. Я тогда спросила: «Да ты в уме? У тебя лучший друг – доносчик, а ты… кто же ты после этого?» Обиделся ужасно, отошел, по утрам отмалчивался. Потом как-то утром – чай мы пили на кухне – говорит: «Ты зря насчет меня и Ванчика, я ведь его поначалу лупил, а теперь вижу: не от него это зависит, его директор иначе со света сживет». Тут уж я испугалась ни на шутку. Собралась и в ближайшую субботу пошла в школу, к директору. У них тогда математичка была классной, толку от нее было мало – молоденькая, не справлялась, ну и я сразу к Нему. Начала, как задумала, весьма дипломатично, сказала, что заинтересована в смычке школы и родителей, хочу помочь и т. д., исподволь перешла к главному: боюсь за сына – возраст переходный, мало ли что. Поход этот имел тот результат, что меня включили в состав школьного родительского комитета; сначала я была недовольна, а потом поняла, что в этом качестве смогу служить буфером между директором и сыном в случае каких-либо происшествий. По-моему, я стала для директора некой обобщенной родительницей, перед которой он мог играть роль Всевидящего и Всезнающего Господа Бога. В то мое первое посещение он пытался меня уверить, что без его ведома в школе ничего не может случиться, что он обо всем осведомлен и читает, как в книге, не только в поступках, но даже в помыслах учеников. Сильно я в этом сомневалась, жаль было времени, потраченного на сиденье в кабинете и выслушивание его разглагольствований, но кое в чем я Андрею помогла. Все конфликты с Альбиной Анатольевной снимались исключительно с моей помощью (пришлось, правда, по ее просьбе, составлять один глупейший документ), февральский инцидент с Вовиком – тоже.