Афинская школа

Может, и хотела Катька Тураева скрыть свои чувства, но не получалось: в моем присутствии с ней явно что-то творилось. Для меня все это было в диковинку, немножко льстило самолюбию, но больше раздражало. Ведь втюрилась в меня не Ленка Кожухова, первая классная красотка, а какая-то там Катька Тураева. Чудище. Почти чокнутая, по общему мнению. К которому я присоединился, но с некоторыми поправками.

Могу привести несколько характерных примеров. Дело было в том же восьмом классе на уроке эстетики, в гуманитарных классах преподавался сей ни на что не похожий предмет. Ни на что не похожим делала его наша учительница Светлана Сергеевна, приходящая на урок с толстой общей тетрадкой, в классе она зачитывала нам несколько страничек из своей тетрадки. Ко времени моего рассказа мы находились где-то на ее середине.

Основная часть класса на уроке эстетики болтала и развлекалась, кое-кто переписывал из соседских тетрадей, я обычно размышлял на различные философские темы, отчасти заданные мне фразами из лекции по эстетике. В том, что они не принадлежат Светлане Сергеевне, я не сомневался; ее интеллект позволял ей монотонно, с неуверенными и неверными ударениями читать этот наукообразный текст. Некоторые сентенции я машинально фиксировал в тетради. Так, помню, я записал: «Королевой искусств является живопись». Не успел я записать эту фразу, как среди общего шума раздался голос: «Это неправильно! Явная неправда. Живопись – королева, чушь какая!» Голос был Катьки Тураевой. Она сидит в третьем ряду на три парты впереди меня. Я хорошо видел ее покрасневшее ухо. Светлана Сергеевна осеклась, подняла глаза.

Вообще-то у наших учителей воистину железное терпение. Кто еще способен читать неудобочитаемый текст перед не слушающей, болтающей аудиторией? Святые, а не учителя, согласитесь! Так вот Светлана Сергеевна была неприятно удивлена, вперилась в Катьку: «Что, что ты сказала?» Та повторила. Светлана Сергеевна пошла в наступление: «Так… значит, ученый написал ерунду, а ты, Тураева, хочешь его поправить. И, пожалуйста, встань, когда разговариваешь с учителем!» Катька встала. Я видел её в профиль. Профиль у нее ничего – нос с горбинкой, как у Ахматовой.

– Мне кажется, – сказала она в настороженной тишине, – что, если уж говорить о королеве искусства, то ею следует считать… – она помедлила, – музыку… или поэзию. Нет, все-таки музыку.

Класс взорвался: «музыку, музыку. Конечно же, музыку!» Кричали и топали ногами. Катька обратила к топающим пунцовое гневное лицо.

– Да, музыку, но не ту, которую вы любите. Я говорю о серьезной музыке. Кто из вас слышал Шестую симфонию Чайковского? Вчера по радио передавали.

Она обвела глазами класс, намеренно не задерживая на мне взгляда. Это такая музыка, такая… Там есть одна часть. И она запела. Никогда не слышал, чтобы симфонию исполнял один человек, без всяких инструментов, у нее был высокий, но слабый голос; мелодия и вправду была потрясающая. Все замерли, даже Светлана Сергеевна. Мелодия оборвалась, Катька выдохнула: «Это его последняя симфония, в ней вся его жизнь. Полчаса и вся жизнь. Разве не чудо? И при этом каждый думает о своем, каждый за эти полчаса проживает свою жизнь». Она еще что-то хотела сказать, но Светлана Сергеевна ее перебила. «Садись, Тураева, мы тебя поняли. Мне кажется, тебе еще рано выносить подобные суждения. Ведь это наука, эстетика». Прозвенел звонок. Катька сидела за партой вся красная. Класс расходился, обсуждая случившееся.

– Зачем ей это нужно? – прозвучал громкий голос, и в ответ: «выпендривается». Дома я нашел среди папиных пластинок Шестую симфонию. Не слышал ее раньше. Я вообще ужасно серый по части классической музыки. Поставил пластинку, настраиваясь на скуку. Но скуки не было. Я сразу узнал ту мелодию, что пела Катька, не в начале, нет; она повторяется несколько раз. В ней действительно есть что-то такое, не хочется говорить банальных и громких слов. Вот тогда я подумал, что Катька чем-то похожа на Чацкого. У нее есть ум и вкус, и она, дуреха, не пытается их скрывать, а все говорит как есть. Чудачка. Ведь Россия – страна горя от ума. Все и считают ее чокнутой. Как Чацкого сумасшедшим. А она, пожалуй, единственный человек в классе, с кем можно иметь дело, так я тогда подумал. И додумал: «Но не мне. Влюбленная чудачка – слишком хлопотно».

Да, я уже тогда считал себя знатоком женщин.

Уже тогда меня коснулось их сладостное внимание. Я красив – вот разгадка. Женщины падки на красоту, это так.