Афинская школа

А отец? У отца не лучше, всю жизнь проработал на кафедре, которой руководил болван, но болван почетный, со званиями и регалиями, ни аза не смыслящий в настоящей философии. Марксизм-ленинизм – вот его поле, здесь он пасся и пас свое стадо. А когда несколько лет назад было разрешено заниматься любимыми отцовыми идеалистами, тот же болван запретил брать Льва Шестова для диссертации. Мол, не входит в обойму, к тому же не русский, займитесь лучше Бердяевым, о нем сейчас за границей много пишут. И отец смирился.

– Шестова, – сказал он нам с мамой, – придется пока отложить.

Интересно, до каких пор? До новой конъюнктуры, до того, как за границей о нем вспомнят, до смерти? До каких пор скажите мне, нужно откладывать заветное, то, что греет душу и дает силы для существования без нормальной еды, без лекарств, наедине с бесчеловечной машиной, растаптывающей в тебе человека?

А насчет растаптывания – особь статья, не хочется много распространяться о вседневном унижении нищетой, глупостью правительства и законов и ложью, ложью, ложью…

Закругляюсь, уважаемые. Я хотел ввести вас в круг своих вседневных мыслей, я думаю, несмотря на сумбур изложения, вы нашли в них много сходного со своими, так как в них правда, правда нашей жизни. Кто виноват в этом и почему именно нам суждена такая плачевная судьба – эти вопросы я сразу отбросил, я знаю, что не смогу на них ответить. А если попытаюсь, то приду к маразму типа: коммунисты виноваты или Ленин-Сталин виноват. Или вот эдак: Россия расплачивается за грехи мира и прочая подобная чушь. Нет, на эти вопросы я не ответчик. А вот как спастись… Возникла у меня идея, возможно, тоже на грани маразма. Кто-то и посмеется. Но об этом в другой раз. Я утомил вас. Извините. Адью.

* * *

Доброе утро! Сегодня вторник. Целый вечер и ночь я с вами не общался. Соскучились? Я ведь не рассказывал, как мы отпраздновали посвящение? Но все по порядку. Сейчас я расскажу вам свой сон; вы знаете, я суеверен и верю снам. Так вот, мне привиделась странной формы металлическая конструкция, громоздкая, ржавая и нестерпимо скрипящая. Прорезь, обозначающая рот, производила жевательные движения, прорезь на противоположном конце выплевывала переработанную жвачку. Я не видел, что оно жует, но мне слышались какие-то пугающие звуки, шепоты, шорохи, вздохи, явно не относящиеся к бездушному механизму, здесь было живое. Лязг разболтанного чудовища заглушал эти живые звуки; я подошел поближе. Неожиданно в прорези мелькнуло что-то похожее на человеческую руку, я различил тонкое женское запястье, на нем что-то поблескивало. Железный рот заглотнул добычу. Я заглянул с другой стороны. На мертвой потрескавшейся земле лежал какой-то предмет. Я наклонился и поднял его. Это был маленький браслет, такие носят дети, девочки, еще не ставшие барышнями, играющие в куклы. Скорее всего, мельхиоровый, с поддельными ярко-красными камушками, я узнал этот браслет. И я его отбросил, как вполне ненужную вещь. И проснулся. И вспомнил, что Катька Тураева говорила мне вчера бесстыдные слова. Чудище. Напилась и… Это ее дурацкий браслет привиделся мне только что. Правда, в этот раз она его не надела. А надела она его… Придется вам кое-что рассказать из моей прошлой жизни.

Мы переехали в центр по обмену из окраинного района два года назад. Я пошел в восьмой класс новой для меня школы. Школа вполне рядовая, средней паршивости, но с претензией. Претензия заключалась в том, что наш класс считался гуманитарным. Что в нем было такого гуманитарного, я так и не понял. Учителя, все до одного, знали свой предмет на тройку с минусом, ученики учились соответственно. Было несколько умненьких, старательно скрывающих свой ум от окружающих, не дай бог подумают, что им больше всех надо. Только одна девчонка не скрывала, что хочет чему-то научиться.

Все считали ее ненормальной, к тому же ее внешность… Когда я впервые пришел в новую школу, возле двери класса стояла светлая девчонка с желтовато-зелеными чуть выпуклыми глазами. Увидев меня, она неожиданно заулыбалась, и зря, так как обнажились ее редкие неровные зубы, эмаль на передних была повреждена, что делало ее бесповоротной дурнушкой. Проследив мой взгляд, девчонка быстро захлопнула рот и покраснела.

Помню, как в первые дни она встречалась мне на всех переменах: куда бы я ни направлялся, везде ловил на себе ее подстерегающий взор. Смотрела она уже без улыбки и, если встречалась со мной глазами, когда с кем-нибудь разговаривала, мгновенно осекалась и наглухо закрывала свой рот. Если бы не зубы, она бы могла сойти даже за хорошенькую… эти зеленые глаза, русалочьи, с блеском, прямые светлые волосы; впрочем, не в моем вкусе. Я люблю брюнеток, даром что сам блондин. Уже через два дня за моей спиной стали шушукаться: Катькина любовь. Еще через два дня новость перестала быть новостью, все к ней привыкли и заткнулись.