Афинская школа

Долговязая опустилась на корточки и замерла на столе.

– У нас здесь не это… не оргия. Вы что – забыли? я ж утром говорил, Андрюшу убили злые люди. Андрюшу убили – и нас убьют, – взгляд его блуждал, внезапно он уперся в какую-то точку на стене. Он всматривался, в нее, силясь что-то понять, губы его шевелились.

Мне стало не по себе.

– Вот он убил, – тихо и просто сказал наконец Говенда. – Вот этот, с бородой.

Мы все посмотрели на стену. Там висел портрет. А Говенда уже кричал: «Евреи его убили – понятно? у них же – заговор, они все заодно, и нас всех передавят, как цыплят, следом за Андрюшей. Эта девчонка, она еврейка, она специально подстроила, вроде самоубийства, а на самом-то деле, она его извела, уж не знаю чем, уж они найдут,» – он погрозил портрету кулаком.

Схватив со стола пустую бутылку, Говенда бросил ее в портрет. Удар пришелся по глазам. Посыпались стекла. Лицо стало безглазым.

– Теперь дай я, – сказал Гога. Вторая бутылка полетела и попала в бороду. Бумага на месте бороды повисла клочьями. Безглазое и безбородое изуродованное лицо было страшно.

Следующей метала долговязая, сидящая на столе. Схватив бутылку, она поднялась с корточек и широко размахнулась. Стол покачнулся и рухнул вместе с долговязой.

– Ну и ну, – Говенда покачал головой, оглядев помещение. – Ты и ты, – он указал на меня и Тураеву, – вы останетесь здесь, чтобы убрать. Поймав мой негодующий взгляд, пояснил: «Не эти же, они ж совсем пьяные».

Он похлопал меня по спине, я отшатнулся.

– Ничего, принц Гарри, привыкай нести вахту, то ли еще будет! Попозже я зайду и закрою. Он повернулся к Гоге и к лежащей пластом долговязой.

– Поднимайтесь. Сбор завтра в двенадцать ноль-ноль в Детском парке. Расходиться по одному и не оглядываться.

Говенда первый затопал к дверям и покинул помещение.

Гога ухватил бесчувственное тело долговязой за плечи и выволок за дверь. Мы с Тураевой остались вдвоем. Она сидела в углу, скрючившись, закрыв лицо руками. Убирать мне пришлось одному. Я снял со стены испорченный плакат и собрал в него битое стекло. При этом я поранил руку и обезображенное побоями лицо на плакате вдобавок покрылось пятнами крови. Стол и стулья уже были на своих местах, скатерть я перестелил другой стороной, пепельницу с окурками и графин поставил, где стояли.

Прибирался я машинально, совершенно не задумываясь, зачем и почему выполняю команду Говенды. Плакат со стеклом вынес на площадку и оставил лежать за дверью. Пусть Говенда сам выбрасывает его на помойку. Потом все же передумал, сложил концы и понес к баку во дворе.

Было темно и тепло по сравнению с подвалом. Двор освещался только окнами. Из ближайшего открытого настежь окна донеслось: «Мама, я боюсь. Валерка говолил, что сколо плидут танки. И они будут в меня стлелять».

Женский голос сказал что-то успокоительное. Потом снова детский, на истерической ноте: «Неплавда. Он не влет. Это ты влешь».

Послышался громкий плач, окно на втором этаже закрылось. Я выбросил мусор в бак и пошел за Тураевой. Она сидела все в той же позе.

– Пойдем, – я взял ее за локоть. Она не шевелилась. Так пьяна? Не похоже. Я стал отрывать ее руки от лица, ладони были мокрые – она плакала.

Я силой поднял ее с пола, она закричала: «Оставь меня!» Села на пол и прошептала, всхлипывая: «Пожалуйста, избей меня или – или изнасилуй. Мне сейчас так гадко, что хочется, чтобы было еще гаже».

Сколько же она выпила, и что мне с ней, такой, делать? Я присел рядом, положил руку к ней на колено, она отпрянула. Я засмеялся.

– А кто хотел, чтоб ее изнасиловали?!

Она отняла ладони от лица и смотрела на меня выпуклыми влажными глазами.

– Я и сейчас хочу. Только это по-другому называется. Я бы хотела тебе принадлежать. Телом и душой. Я ведь люблю тебя.

Я слегка ее обнял, она вздрогнула.

– Какое мерзкое место. Как все здесь отвратительно. Так и хочется выскочить из себя, из своей оболочки.

– И стать царевной?

– Да, стать грузинской княжной. У них была царица – Кетеван, бабушка рассказывала; она погибла на костре за веру, ее сожгли турки или персы.

– Ты это к чему?

– Она Кетеван, а я – Катя. У меня внутри иногда что-то поднимается, большое такое, вот здесь спирает, мне кажется, я бы смогла…

Я положил голову ей на колено.

– Тебе хорошо?

– Очень.

– Успокойся, перестань дрожать. Немного посидим и пойдем, пока Пашка не заявился.

При упоминании о Пашке, она вздрогнула.

– Пойдем, пойдем скорей, он – дьявол. Я пришла, думала тебя встретить, он сказал…

Она говорила все невнятнее и тянула меня за руку.

Я поднялся, мы вышли из подъезда. Было часов одиннадцать – теплая июльская ночь. С неба на нас смотрели звезды. Мы не разговаривали. Ее дом оказался в двух минутах ходьбы, за ним располагалась проезжая часть.

Мы стояли в арке и Катино лицо то освещалось фарами проходящей машины, то уходило в тень. И она была то царевной, то снова лягушкой. Мне казалось, что сейчас меня ударит током, такое от нее исходило электричество. Внезапно мне пришла в голову мысль.

– Послушай, я хотел бы тебе кое-что рассказать. Есть одна идея.

Она закивала радостно.