Афинские убийства, или Пещера идей

Сначала его обеспокоило, что она не отвечает… но это просто глупо. «Зевса ради, я совсем сплю: Понсика ведь не может говорить». Рабыня нервно жестикулировала правой рукой, в левой она держала масляную лампу.

— Что?.. Страшно?.. Тебе страшно?.. Не дури!.. Надо открыть дверь!

Ворча, он оттолкнул девушку и направился в сени. Снова послышались удары. Света не было — он вспомнил, что единственная лампа была у нее, — так что, когда он отворил двери, ужасный сон, который снился ему всего несколько мгновений назад, так похожий на сон прошлой ночью, коснулся его памяти так же, как паутина касается неосторожных глаз того, кто, не следя за своими шагами, пробирается вперед в темноте старого дома. Но на пороге его не ожидала рука, сжимающая трепещущее сердце, там был лишь силуэт человека. Появившаяся почти в тот же миг Понсика с лампой осветила его лицо: средних лет, внимательно следящие за веем слезящиеся глаза, серый плащ раба.

— Мой хозяин Диагор прислал меня с сообщением для Гераклеса Понтора, — сказал он с сильным беотийским акцентом.

— Я — Гераклес Понтор. Говори.

Раб, несколько напуганный устрашающим присутствием Понсики, нерешительно повиновался:

— Вот сообщение: «Приходи немедленно. Произошло еще одно убийство».*

[* На этом кончается пятая глава. Я закончил переводить ее после разговора с профессором Аристидом. Аристид — добродушный, сердечный человек с широкими жестами и скупой улыбкой. Так же, как Понсика из книги, он, кажется, больше говорит руками, чем лицом, наложив на его черты железную маску дисциплины. Пожалуй, его глаза… чуть не сказал: «следящие глаза»… (эйдезис уже проник и в мои мысли)… так вот, его глаза, пожалуй, были единственным подвижным и человеческим элементом на пустоши полных черт лица и черной, по-восточному заостренной бородки. Он принял меня в просторной гостиной. Улыбнувшись, он произнес: «Добро пожаловать», — и указал на один из стоявших перед столом стульев. Я начал с рассказа о книге. Аристид слыхом не слыхал ни о какой «Пещере идей» анонимного автора, написанной в конце Пелопоннесской войны. Тема его также заинтересовала. Но он покончил с обоими вопросами расплывчатым жестом, как бы показывая мне, что, если этой книгой заинтересовался Монтал, она «стоящая».

Когда я упомянул об эйдезисе, он принял сосредоточенный вид.

— Это любопытно, — сказал он, — но Монтал посвятил последние годы жизни изучению эйдетических текстов: сделал немало переводов и подготовил окончательную версию для издания нескольких оригиналов. Я бы даже сказал, что эйдезис стал его навязчивой идеей. Да-да, я знаком с учеными, затратившими целую жизнь на то, чтобы найти окончательную разгадку эйдетического произведения. Уверяю тебя, это — ужаснейший в литературе яд. — Он почесал ухо. — И не думай, что я преувеличиваю: когда я переводил некоторые книги, мне самому невольно снились раскрытые мною образы. И иногда они играют с тобой скверные шутки. Помню трактат об астрономии Алкея Киридонского, где на все лады повторялось слово «красный» почти всегда в сопровождении других двух: «голова» и «женщина». Ну вот, я начал грезить прекрасной рыжеволосой женщиной… Ее лицо… я видел даже его… не давало мне покоя… — Он поморщился. — В конце концов из другой случайно попавшей в мои руки книги я узнал, что бывшую любовницу автора несправедливо осудили на смерть — бедняга скрыл в эйдезисе образ ее казни. Представь себе, как я был поражен… Мое прекрасное рыжеволосое видение… вдруг превратилось в истекающую кровью только что срубленную голову… — Он поднял брови и взглянул на меня, как бы приглашая разделить свое разочарование. — Писательство — странная вещь, друг мой. По-моему, это самое странное и ужасное из человеческих занятий. — И, снова скупо улыбнувшись, добавил: — На втором месте стоит чтение.

— Но как же Монтал…

— Да, да. Его одержимость эйдезисом зашла гораздо дальше. Он считал, что эйдетические тексты могли бы стать неопровержимым доказательством платоновской теории идей. Думаю, ты с ней знаком…

— Конечно, — ответил я. — Все ее знают. Платон утверждал, что идеи существуют независимо от наших мыслен. Он говорил, что они — реальны, даже более реальны, чем живые существа и предметы.

Похоже, ему не очень понравилось мое изложение платоновских трудов, но его маленькая толстенькая головка согласно кивнула.

— Да… — замялся он. — Монтал считал, что, если какой-нибудь эйдетический текст приводит всех читателей к одной и той же скрытой идее, то есть если все мы в состоянии найти одну и ту же окончательную разгадку, это доказывает, что идеи существуют сами по себе. Его мысль, хоть и кажется незрелой, совсем небезосновательна: если все могут найти в этой комнате стол, один и тот же стол, значит, этот стол существует. Кроме того, и именно это больше всего интересовало Монтала, если такое согласие между читателями возможно, это доказало бы также, что мир рационален, а значит, прекрасен и справедлив.

— Я не очень-то понял последнюю мысль, — сказал я.