Афинские убийства, или Пещера идей

— Быть может. Но их жизнь не интересовала меня. Я предложил им возможность выступать хоревтами, вот и все. Они беспрекословно согласились, и видят боги, я был благодарен им за это: мои трагедии, в противоположность моим статуям, не приносят мне ни славы, ни денег, только удовольствие, и нелегко найти людей, которые захотели бы в них играть…

— Когда ты с ними познакомился?

Помолчав, Менехм ответил:

— Когда мы ходили в Элевсин. Я почитаю мистерии.

— Но твои отношения с ними делами веры не ограничивались, не так ли? — Гераклес начал медленно обходить мастерскую, останавливаясь и разглядывая статуи с тем ограниченным интересом, который мог бы проявить знатный меценат.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, о, Менехм, что ты их любил.

Разгадыватель стоял перед незаконченной фигурой Гермеса с кадуцеем, в дорожной шляпе-петасе и в крылатых сандалиях. Он прибавил:

— Как вижу, особенно Анфиса.

Он указал на лицо бога, в усмешке которого лучилась некая прекрасная порочность.

— А вон та голова Вакха, увенчанная виноградными лозами? — продолжал Гераклес. — И этот бюст Афины? — Он ходил от фигуры к фигуре, жестикулируя, как продавец, набивающий цену. — Могу поклясться, что вижу прекрасное лицо Анфиса у многих богов и богинь священного Олимпа!..

— Анфиса любят многие. — Менехм снова яростно взялся за работу.

— А превозносишь ты. Интересно, как ты справлялся с ревностью. Думаю, Трамаху и Эвнию не очень-то правилось твое явное предпочтение к их другу…

На мгновение среди звона резца послышалось резкое дыхание Менехма, но, обернувшись, Диагор и Гераклес увидели, что он улыбается.

— Зевса ради, ты думаешь, я так много для них значил?

— Да, раз они соглашались быть твоими натурщиками и играть в твоих спектаклях, нарушая таким образом священные предписания, которые получили в Академии. Я думаю, они восхищались тобой, Менехм: ради тебя они позировали, обнажившись или переодевшись женщинами, а когда работа была окончена, пускали свою наготу или женоподобные одежды на твое наслаждение… и таким образом рисковали опозорить свои семьи, если их разоблачат…

Все еще улыбаясь, Менехм воскликнул:

— Святая Афина! Неужели, Гераклес Понтор, ты в самом деле думаешь, что я как художник и мужчина такого стою?

Гераклес возразил:

— Неоконченные, как твои статуи, юные души пускают корни в любой земле, Менехм Харисий. А лучше всего — в той, где много навоза…

Менехм, казалось, не слушал его: в эту минуту он сосредоточенно ваял несколько складок одежды мужчины. Бом! Бом! Вдруг он заговорил, но так, будто обращался к мрамору. Его грубый неровный голос, отдаваясь эхом, марал стены мастерской.

— Да, для многих эфебов я — наставник… Думаешь, Гераклес, нашей молодежи наставники не нужны? Разве… — Казалось он использует нараставшее раздражение для усиления удара: бом! — …разве мир, который они унаследуют, приятен? Посмотри вокруг!.. Наше афинское искусство… Какое искусство?.. Раньше в фигурах была сила: мы подражали египтянам, которые всегда были гораздо мудрее нас!.. — Бом! — А теперь что мы делаем? Рисуем геометрические фигуры, строго подчиняющиеся канону силуэты!.. Мы утратили непосредственность, силу, красоту!.. — Бом-бом! — Ты говоришь, мои статуи не окончены, и это так… Но как ты думаешь почему?.. Потому что я не способен творить по правилам канона!..

Гераклес хотел его перебить, но ясное начало его фразы потонуло в грязевом потоке ударов и восклицаний Менехма.

— А театр!.. В былые времена театр был оргией, в которой участвовали боги!.. А во что превратил его Еврипид?.. В дешевую диалектику, которая по душе благородным афинским умам!.. — Бом! — Театр — рассудительные размышления вместо священного праздника!.. Сам Еврипид в старости признал это на исходе дней! — Он прервал работу и с ухмылкой обернулся к Гераклесу. — И резко изменил свое мнение…

И он застучал еще сильней, чем прежде, как будто пауза была нужна только для этой, последней фразы, и продолжил:

— Старик Еврипид бросил философию и стал создавать настоящий театр! — Бом! — Помнишь его последнее произведение?.. — И он с огромным удовлетворением выкрикнул: — «Вакханки»!.. — Так, будто это слово было драгоценным камнем, который он неожиданно нашел среди обломков.

— Да! — вмешался другой голос. — «Вакханки»! Творение безумца! — Менехм повернулся к Диагору, так возбужденно извергавшему крики, словно предыдущее молчание далось ему ценой огромного усилия. — Еврипид в старости утратил рассудок, как случается со всеми нами, и его театр опустился до непостижимых крайностей!.. Благородный фундамент его вдумчивого разума, старательно искавшего философскую Истину в годы зрелости, со временем пошатнулся… и его последнее творение стало, подобно драмам Эсхила и Софокла, смердящей помойкой, где кишат болезни людской души и льются реки невинной крови! — И, покраснев от своей порывистой речи, он вызывающе взглянул на Менехма.

Немного помедлив, скульптор мягко спросил:

— Могу я знать, кто этот идиот?

Гераклес жестом остановил гневный ответ товарища: