Афинские убийства, или Пещера идей

Возвращаюсь к работе после двух мучительных дней. Не знаю, буду ли я продолжать, быть может, у меня не хватит духа. Но по крайней мере я смог вернуться к столу, сесть и просмотреть бумаги. Вчера, говоря с Еленой, я и не думал, что это возможно. С Еленой, должен признаться, все вышло случайно: накануне я попросил ее составить мне компанию — я был не в силах вынести ночное одиночество моего дома — и, хотя тогда я не захотел открывать ей тайные причины моей просьбы, она, наверное, заметила что-то в моих словах, потому что сразу же согласилась. Я старался не говорить о работе. Был любезен, вежлив и робок. Мое поведение не изменилось, даже когда мы занялись любовью. Я любил ее, втайне желая, чтобы она любила меня. Я касался ее тела под простыней, вдыхал острый запах наслаждения и слушал ее нарастающие стоны, но все это мне не помогало: я хотел — думаю, что хотел, — почувствовать в ней то. что она чувствовала по отношению ко мне. Я хотел — желал, — чтобы ее руки исследовали меня, ощутили меня, били в меня, как в преграду, придали мне форму во тьме… Но нет, не форму. Я хотел почувствовать себя простым сырьем, твердым остатком чего-то, что было там, занимало пространство, ощутить себя не силуэтом, а фигурой с определенными чертами и лицом. Я не хотел, чтобы она говорила со мной, не хотел слышать слова и тем более мое имя, никаких пустых фраз обо мне. Теперь я частично понимаю, что со мной было: возможно, всему причиной усталость от перевода, это ужасное ощущение пористости, будто бы мое существование вдруг почудилось мне гораздо более хрупким, чем текст, который я перевожу и который изливается через меня в верхней части этих страниц. Я подумал, что поэтому мне необходимо усилить эти примечания, каким-то образом уравновесить Атласову тяжесть верхнего текста. «Если бы я мог писать, — подумал я, не впервые, но с большим жаром, чем когда бы то ни было, — если бы я мог сотворить нечто свое…» Мои занятия с Еленой — ее тело, твердая грудь, мягкие мышцы, ее молодость — не очень-то помогли: быть может, благодаря им я только смог узнать себя (я испытывал насущную необходимость в ее теле, в этом зеркале, где я мог, не глядя, увидеть себя), но эта краткая встреча, это узнавание самого себя — анагнорисис — лишь помогло мне заснуть, а значит, снова исчезнуть. На следующий день, когда над холмами занималась заря, стоя у окна моей спальни нагишом, слушая шорох простыней и сонный голос моей обнаженной, лежащей в постели приятельницы, я решил все ей рассказать. Я начал спокойно, не сводя глаз с растущего на горизонте зарева:

— В этой книге есть я, Елена. Не знаю, как или почему, но это я. Автор описывает меня как статую, изваянную одним из героев, называя ее «Переводчик». Он сидит за столом и переводит то же, что и я. Все совпадает: глубокие залысины на висках, проплешины, тонкие уши с тяжелыми мочками, худые руки со вздувшимися венами… Это я. Я не решился переводить дальше; я бы не смог прочитать описание моего собственного лица…

Елена возмутилась. Села на кровати. Стала расспрашивать, обиделась. Все еще раздетый, я вышел из комнаты, прошел в гостиную и вернулся с бумагами с моим прерванным переводом. Дал их ей. Смешно: оба мы были наги — она сидела, я стоял, — но снова превратились в товарищей по работе; она по-учительски морщила лоб, а ее грудь, трепещущая, розовая, вздымалась при каждом вдохе; я молча ждал у окна, и мой нелепый член сжался от холода и тоски.

— Глупо… — сказала она, закончив читать. — Совершенно глупо…

Она снова начала возмущаться. Бранить меня. Сказала, что у меня появляется навязчивая идея, что описание слишком расплывчато, что оно может подойти к любому другому человеку. И добавила:

— А на кольце у статуи выгравирован круг. Круг! А не лебедь, как на твоем!..

Это было самое ужасное. И она уже поняла это.

— По-гречески круг — «кюклос», а лебедь — «кюкнос», ты же знаешь, — спокойно возразил я. — Они отличаются только одной буквой. Если эта «л», эта «ламбда», на самом деле — «н», «ню», сомнений нет: это я. — Я посмотрел на кольцо с силуэтом лебедя на среднем пальце моей левой руки, подарок отца, с которым я никогда не расстаюсь.

Но в тексте написано «кюклос», а не…

— Монтал пишет в одном из примечаний, что это слово неразборчиво. Он думает, что это «кюклос», но отмечает, что не уверен в четвертой букве. Понимаешь, Елена! В четвертой букве. — Я говорю спокойным, почти безразличным тоном. — Только от заурядного научного мнения Монтала об одной букве зависит, сойти ли мне с ума…

— Да это абсурд! — рассердилась она. — Что тебе делать… здесь, внутри? — Она стукнула по бумагам. — Эта книга написана тысячи лет назад!.. Как же?.. — Она откинула простыню, скрывавшую ее длинные ноги. Пригладила рыжие волосы. Пошла к двери босая и нагая. — Идем. Я хочу прочесть оригинал. — Голос ее изменился: теперь она говорила твердо и решительно.

Я в ужасе просил ее не делать этого.