Афинские убийства, или Пещера идей

— Все… — отозвался из сумрака старичок. — Поэзию, трагедии, комедии, прозу, эпос и другие самые разные жанры. Музы ко мне снисходительны и ни в чем особенно не препятствуют. С другой стороны, хотя Эвдокс говорил о моих якобы «видениях», сравнивая меня даже с Дельфийским оракулом, должен пояснить тебе, Платон, что я не «вижу» будущего, а выдумываю: я пишу о нем, а это для меня все равно что выдумывать. Исключительно ради удовольствия я представляю не похожие на этот миры и голоса, говорящие из Других, прошедших или будущих, времен; закончив мои творения, я читаю их и вижу, что они хороши. Если они плохи, а так тоже иногда бывает, я выбрасываю их и начинаю другие. — И после недолгого смеха, последовавшего за его словами, он добавил: — Верно, что Аполлон иногда позволяет мне делать выводы о том, что может случиться в будущем, и мне на самом деле кажется, что в конце концов мужчины и

женщины будут выполнять одну и ту же работу, как ты пишешь в «Диалогах». Однако не думаю, что могут существовать идеальные правительства или «золотые» правители, которые трудились бы на благо Города…

— Почему? — с искренним любопытством спросил Платон. — Верно, что в наши времена такие правительства вряд ли могут существовать. Но в далеком будущем, через сотни или тысячи лет… почему бы нет?

— Потому что, Платон, человек никогда не менялся и никогда не изменится, — ответил Филотекст. — Как ни горько нам это признать, человек не руководствуется незримыми совершенными Идеями, не руководствуется даже логикой, а следует лишь своим порывам, иррациональным желаниям…

Возникла внезапная дискуссия. Желая выступить, присутствующие перебивали друг друга. Но один голос, говоривший с витиеватым острым акцентом, перекрыл все другие:

— Я с этим согласен.

Лица обернулись к Крантору.

— Что ты хочешь сказать, Крантор? — спросил Эспевсип, один из самых уважаемых менторов, ибо все считали, что он унаследует Академию после смерти Платона.

— Что я с этим согласен.

— С чем? С тем, что сказал Филотекст?

— С этим.

Диагор закрыл глаза и начал про себя молиться.

— Значит, ты считаешь, что люди руководствуются не явно присутствующими Идеями, а иррациональными порывами?

Вместо того чтоб ответить, Крантор сказал:

— Раз уж тебе, Эспевсип, так нравятся сократические вопросы, я задам тебе такой: если бы тебе пришлось говорить об искусстве скульптуры, взял бы ты в пример прекраснейшую фигуру юноши, нарисованную на амфоре, или

ужасное испорченное глиняное изображение умирающего нищего?

— В твоей дилемме, Крантор, — ответил Эспевсип, не пытаясь скрыть вызванное неудовольствие, — ты не оставляешь мне другого выбора: я возьму глиняную фигуру, поскольку другая — не скульптура, а живопись,

— Так будем же говорить о глиняных фигурах, — улыбнулся Крантор, — а не о прекрасных картинах.

Коренастый философ тянул вино большими глотками и, казалось, не придавал никакого значения вызванному им интересу. Умостившись в ногах его ложа, Кербер, уродливый белый пес, без устали урча и жуя, расправлялся с остатками хозяйского ужина.

— Я не очень понял, что ты хотел сказать, — сказал Эспевсип.

— Я ничего не хотел сказать.

Диагор закусил губу, чтобы не вмешаться: он знал, что заговори он — гармония «симпозиума» с треском нарушится, подобно медовому печенью под острием клыков.

— Мне кажется, Крантор хочет сказать, что мы, человеческие существа, — всего лишь глиняные фигуры… — вмешался ментор Арпократ.

— Ты правда так считаешь? — спросил Эспевсип.

Крантор двусмысленно качнул головой.

— Любопытно, — произнес Эспевсип, — столько лет путешествуешь по далеким странам… а все еще не можешь выйти из своей пещеры. Потому что, я думаю, ты знаешь наш миф о пещере, не так ли? Узник, проведший всю жизнь в пещере, разглядывая тени от настоящих предметов и существ, вдруг обретает свободу и выходит на солнечный свет… понимая, что раньше видел только тени и что действительность гораздо красивее и сложнее, чем он представлял… О, Крантор, мне жаль тебя, ибо ты все еще в темнице и не видел сверкающего мира Идей!*

[* В моей «темнице-пещере» я тоже вижу тени: эллинские слова кружатся у меня перед глазами — как давно уже я не видел света солнца, этого света Благости, который порождает все сущее? Дня два? Три? Но за лихорадочной пляской букв я угадываю «изогнутые клыки» и «взъерошенную», «грубую» шерсть Идеи кабана, связанной с третьим подвигом Геракла, поимкой Эриманфского вепря. И даже если слово «кабан» нигде не упомянуто, я все равно его вижу — мне кажется, даже слышу: хриплое сопение, поднятая ногами пыль, раздражающий хруст ветвей под его копытами — а значит, Идея Вепря существует, она так же реальна, как я сам. Может быть, Монтала интересовала эта книга, потому что он считал, что она окончательно доказывает платоновскую теорию Идей? А Некто? Почему он сначала играл со мной, добавляя к оригиналу поддельный текст, а потом выкрал меня? Хочу кричать, но, думается, больше всего мне бы помогла разрядиться Идея Крика.]