Афинский яд

— Архонт пришел, — внезапно объявил Клеофон с каким-то мрачным облегчением, которое обычно испытываешь, приступая, наконец, к неприятному делу. В тот год Верховным Архонтом был некий Аристофан (не имеющий никакого отношения к драматургу, но вполне сносный, хоть и несколько скучноватый человек). Он вошел в сопровождении Басилевса, председателя слушаний. Басилевс унаследовал свой титул от древнего царя Афин, но определение «царственный» совсем не подходило нашему нынешнему председателю. Это был маленький, пугливый человечек, который то и дело принимался бессмысленно лепетать и жестикулировать. Он пробормотал извинения, посетовал на жару и принялся выяснять, кто где встанет и кто будет говорить первым (разумеется, это право принадлежало Критону). Этот Басилевс не шел ни в какое сравнение со своим предшественником, который председательствовал в Ареопаге в тот год, когда я был свидетелем. Интересно, какой стороне сыграет на руку слабость нынешнего Басилевса? Подумав, я решил, что Обвинителю. У Критона был хороший, сильный голос, он чувствовал поддержку сторонников и, обращаясь к суду с жалобой, выглядел образцовым афинским гражданином, а юный возраст лишь добавлял ему очарования.

— Афиняне, — традиционно начал он. — Я слишком юн, чтобы иметь опыт обращения в суд. Мне нелегко стоять здесь и обвинять жену покойного отца. Я даже не могу быть уверен, что отец — или его тень — желает этого. И все же, во имя Справедливости я добьюсь, чтобы его смерть была отомщена. Это неотъемлемое право сыновей покойного — меня и моего бедного брата…

На этом месте Критона внезапно прервали. Клеофон, который стоял за спиной старшего брата и внимательно слушал, неожиданно сорвался с места. Он перебежал на другую сторону и присоединился к немногочисленным сторонникам Гермии.

— Я… я не желаю, чтобы ты говорил за меня! — бросил мальчик Критону. — Я считаю, все это просто нелепо… Я знаю, что моя новая мама ничего такого не делала. Вот!

— Милое дитя, ты понимаешь, что говоришь? — вопросил Басилевс.

— Да, да, понимаю. Я хочу быть свидетелем этой стороны. Стороны моей мамы. А не этого. И мне есть, что рассказать.

— Ты не присоединишься к обвинению? К обвинению против Гермии?

— Нет!

Это неожиданное происшествие выбило Критона из колеи. Такое предательство обескуражило бы и гораздо более опытного истца. Юноша отчаянно пытался найти слова, и его голос дрожал от волнения.

— О боги, Клеофон! Я не знаю, почему ты так поступаешь. В самом деле, не знаю! И почему ты раньше не сказал, что встанешь на их сторону?

— Потому что, — пожал плечами Клеофон. — Потому что я боялся, что ты вообще не позволишь мне прийти, если узнаешь, на чьей я стороне.

— О Клеофон! — Критон умоляюще простер к нему руки и беспомощно уронил их. — Вы видите, господа, в каком я затруднении. Клеофон — совсем еще мальчик, чувствительный, немного избалованный и горюющий по отцу. И вот он совершает этот непонятный поступок. Я поражен! Что заставило этого ребенка пойти против родного брата? Быть может, он принимает эту женщину, чужую — или почти чужую, — за собственную мать, умершую так давно?

— Я не слабоумный! — воскликнул Клеофон. — И знаю не хуже тебя, что моя настоящая мама умерла. Но Гермия — это моя вторая мама, данная нам отцом. Она подарила нам маленькую сестренку. Я буду защищать Гермию. А тебе на нее наплевать, ты просто хочешь, чтобы ее казнили, а все имущество отдали тебе.

— Имущество? О злой мальчишка! Как смеешь ты говорить такое? — Критон казался глубоко уязвленным. — Господа, это не что иное, как плод его фантазий. Или… Постойте, может, все гораздо хуже? Может, это заговор против меня? Почему, о, почему? — Он наморщил лоб, глядя на Клеофона полными слез глазами и силясь найти ответ. Его чело постепенно темнело. — Я понял. Причина ужасна. Отвратительна. Я не верю, что мой бедный брат — еще совсем дитя — имел отношение к смерти отца. И все же я должен сказать то, о чем постыдился бы даже подумать в обычных обстоятельствах. Что заставило моего брата пойти против меня? Любовь! Любовь в самой своей отталкивающей форме! Да, господа, извращенная, кровосмесительная любовь между Гермией и моим братом, чей юный возраст обеспечил ему доступ на женскую половину дома. В отличие от меня, мальчик мог узреть красоту мачехи. Вооружившись лаской и утешениями, она без труда обольстила его и втайне предавалась запретным удовольствиям.

— Лжец! — прокричал Клеофон, вспыхнув от гнева и грозя брату кулаком. — Убить тебя мало!