...Благодаря усиленным изысканиям и размышлениям, можно, конечно, внести особый смысл в то, что недоступно ни нам, ни вообще никому. Так, на песке иногда видишь лица, ландшафты и пр., что, разумеется, не зависит от какого-то преднамеренного положения песчинок. Сюда же относится и симметрия, силуэты в чернильных пятнах, последовательная лестница в ряду живых творений и т. п. Все это, однако, существует не в вещах, а в нас. Вообще нельзя достаточно переоценить тот факт, что, наблюдая природу, мы всегда наблюдаем только себя, а вместе с тем вносим в нее свои принципы упорядочения явлений.
Главным вопросом философии Канта[110] остается все же вопрос о том, почему он убежден, что некоторые знания являются
Мне кажется, что подобно тому, как сторонники Канта всегда упрекают своих противников в том, что те его не понимают, некоторые люди думают, напротив, что Кант прав только потому, что они его понимают... Я же полагаю, что большинство их, испытывая удовольствие от того, что им удалось понять весьма отвлеченную и смутно изложенную систему, уверили себя в том, что она уже доказана.
Нельзя требовать от ученого, чтобы он и в обществе всегда держался как ученый; но вся его манера должна выдавать мыслителя. У него следует постоянно учиться. Характер его суждений, даже в мельчайших вещах, должен быть таков, чтобы можно было судить, каков будет результат, когда он использует эту силу спокойно и сосредоточенно в научных целях.
Он научился разыгрывать пару пьесок на метафизике.
В конце концов все сводится к вопросу: возникает ли мысль из движения или движение из мысли. Это — основной принцип религии и в то же время ответ на вопрос, что является первичной реальностью, сила движения или сила мысли; здесь и проходит граница между верой и атеизмом.
Мне всегда больно, когда умирают талантливые люди, потому что мир нуждается в них больше, чем небо.
В предисловии ко второму и третьему изданиям «Критики» Канта[111] встречается немало удивительного, о чем я уже нередко раздумывал, но об этом не говорил. Мы не обнаруживаем никаких причин в вещах, а замечаем лишь то, как они отражаются в нас. Куда мы ни взглянем — мы видим лишь себя.
Я уже давно предполагал: философия еще сама себя сожрет. Метафизика уже частично это сделала[112].
Здоровый аппетит наших предков превратился теперь, как видно, в не очень здоровый аппетит к чтению, и подобно тому, как прежде испанцы сбегались поглядеть на то, как немцы едят, так сегодня иностранцы приезжают к нам, чтобы посмотреть, как мы штудируем книги.
...Мы мыслим о жизненных явлениях не столь различно, как рассуждаем.
Его сад никуда не годился. Так как он верил в существование души у растений, то мне казалось, что, заботясь об их душе, он совершенно пренебрегал их телом. Они выглядели чахлыми и увядшими.
Каждая мысль, — если она самец, находит свою самку. Но идеи в его голове были, наверное, либо только самцами, либо только самками, ибо ни одна новая мысль у него никогда не рождалась.
В Германии много журналов, но, мне кажется, не хватает еще одного: «Элегантность и моды философии».
...Кто не понимает ничего, кроме химии, тот и ее понимает недостаточно.
...Просто невероятно, как сильно могут повредить правила, едва только наведешь во всем слишком строгий порядок.
Искусство делать людей недовольными своей судьбой в настоящее время широко распространено. О, если бы возвратились патриархальные времена, когда козы паслись рядом с голодными львами, а Каин спокойно проводил свой век в нежных объятиях брата Авеля (нужно бы откопать побольше разных милых историй о содомии, обмане из-за права первородства[113]); или если бы жизнь пошла, как на счастливом Таити, где за железный гвоздь можно получить то, что в Ганновере и Берлине равняется стоимости золотых табакерок и часов и где при абсолютном равенстве людей каждый имеет право пожирать своих врагов и быть ими сожранным.
Мир существует не для того, чтобы мы его познавали, а для того, чтобы мы воспитывали себя в нем[114]. Это идея Канта.
Мир по ту сторону шлифованных стекол[115] важней, чем по ту сторону океана, и, возможно, превзойден лишь миром по ту сторону могилы.
В половине 1791 года у меня зародилась мысль, которую я не могу еще хорошо передать. Здесь я укажу лишь немногое, а в дальнейшем буду вести наблюдение тщательней. Я испытываю крайнее недоверие ко всякому человеческому знанию, исключая математику, недоверие, почти переходящее в письменное «оскорбление действием».