Африка

Четверть часа ожидания – пожалуй, это слишком много; Мэй и другие негры зовут Самбу на все лады, их дикие испуганные голоса разносятся по саванне на километр. Ответа нет. «Кошка!» – говорят негры, для которых слово «пантера» запретно: а ну как и впрямь явится. Конечно же, Самбу задрала пантера – это вероятнее всего. Я думаю о том, какой ужас испытывают эти большие чёрные дети, стоя вот так посреди ночи, во мраке которой за поднимающимися от земли испарениями не видно даже звёзд. Пантера или призрак – какая разница. Поэтому и Мэй считает, что раз уж Самбе пришёл конец, то лучше ехать дальше. Н. соглашается с ним – ему явно наскучило ждать, а судьба Самбы, который мне безмерно симпатичен, для него второстепенна. Мне удаётся вымолить ещё три минуты. Если Самба не отзовётся, уедем.

Спустя несколько секунд из тьмы возникает запыхавшийся Самба со шлемом в руке, на нём лица нет от ужаса. Он слышал наши вопли, но не мог найти шлем, закатившийся в траву, и не отвечал, чтобы ему не велели немедленно возвращаться обратно.

Останавливаемся в лагере у посёлка Ньякаромандугу. Несколько совсем пустых и необитаемых круглых хижин. Наше вторжение в них вызывает панику у поселившихся там полчищ летучих мышей, птиц и рептилий. Мы с Н. выбираем самую просторную хижину, Мэй с отцом, сестрой и неграми-односельчанами занимает ту, что напротив нашей, в остальных размещаются слуги. В нашей хижине, как и в прочих, столько пыли, мха, насекомых, дохлых змей и окурков, что бою, прежде чем устроить спальные места и расставить столы, приходится сначала произвести уборку. Пока мы собираемся ложиться спать, негры по очереди подходят к нашей двери и с любопытством нас разглядывают. Мне в первый раз предстоит переночевать вместе с Н.

Я был поражён, когда, сам того не желая, увидел, насколько этот человек себя запустил. Его босые ноги были чёрно-зелёными от травы и пыли, и он этого не стыдился. Пижама, когда-то синяя, совершенно заскорузла. Молодой человек, получивший на редкость изысканное воспитание, знавший иностранную литературу как родную, сохранивший память о своём благородном происхождении, теперь относился к чистоте и гигиене гораздо хуже, чем последний простолюдин. Дероко, служивший во время войны на французском фронте, рассказывал мне, что аристократические отпрыски, попав в окопы, вшивеют и обрастают грязью первыми. Им труднее создать себе комфорт в суровых условиях. Когда Н. пришлось отказаться от какой-то части благ цивилизации, он отринул сразу всё целиком.

Из всех слуг он задержал у себя в качестве повара «мармитона» – лишь одного негритянского паренька, совершенного уродца. По правде говоря, это был первый и последний урод-подросток, которого я видел в Африке, где родители собственноручно убивают дефективных детей при рождении.

Н. даже не знал, как его зовут; он мог просто крикнуть: «Мармитон!» – и тут же рядом возникал этот малый с перекошенным от страха лицом, болтая длиннющими ручищами, словно обезьяна. Согбенный, голова втянута в плечи. Трагическое выражение лица. Глаза огромные, светлые, навыкате от страха, рот до ушей.

Вся его поза, его постоянная тревожность и страх, его ограниченность – всё это роднило его с животным. Негр непрестанно поёт и смеётся, хотя и пуглив, потому что хотя природа и звери совсем рядом, он человек. Обезьяна никогда не смеётся, она тревожится и боится, ведь она всего-навсего животное. Я видел, как Н. орёт на своего «мармитона», лупит и запугивает его, но видел и то, как он ласкает его, лишь только парень пугается и начинает плакать: «Ты мармитон “для” меня, ты сын “для” меня!»

Не сказать, чтобы побои как-то слишком огорчали негров, а уж этого десятилетнего парнишку – и подавно. Тем не менее, услышав зов Н., «мармитон» начинал трепетать и всхлипывать без слёз. Может быть, Н. был к нему гораздо более жесток прежде, или таким образом давал о себе знать врождённый дефект, а может быть, и то и другое – не знаю. Во всяком случае, из-за этого парня я относился к Н. всё хуже, и в то же время единственной чертой, придававшей ему в моих глазах человечности, помимо стремления построить настоящий дом среди саванны, была его забота о «мармитоне».

Целыми днями он мог поносить «мармитона», где бы тот ни находился, а потом утешать его добрым словом. Паренёк был выходцем из племени лоби – самого дикого, какое только можно вообразить. Белому человеку не выжить в окружении этого народа каннибалов и полузверей, которые скрываются за деревьями, целясь в проходящих отравленными стрелами. Н. прожил среди них больше года и наверняка измывался над ними как только мог. Он не раз мне говорил, что на самом деле презирает негров: и вот ему понадобилось отыскать в их среде уродца, чтобы излить на него все свои чувства.