Африка. История и историки

Установившийся политический режим фактически воспроизводил прежнюю систему властных отношений с той лишь разницей, что прежнее привилегированное меньшинство оказалось на нижнем этаже социальной иерархии; новая президентская власть сохранила многие черты власти короля (мвами) – авторитарность, закрытость и изолированность. Идеологической основой режима, как и прежде, являлась хамитская теория, на этот раз призванная легитимировать политическую гегемонию «автохтонного большинства» над бывшими «пришлыми захватчиками». В государственных и частных СМИ тутси изображались как «чужеземные завоеватели», в давние времена установившие жестокую тиранию по отношению к хуту – «туземным крестьянам», «единственным законным обитателям Руанды»; следовательно, они не могут считаться полноправными гражданами[502]. Теперь тутси стали объектом виктимизации («Власть тутси – это причина всех бед, которые испытывали хуту испокон веков»[503]), разнообразных социальных и политических ограничений (запреты или квоты для тутси в политике, образовании, армии, бизнесе) и периодических массовых репрессий («этнических» чисток). «Вместо того, чтобы искоренять расистскую идеологию, базирующуюся на фантастической хамитской гипотезе и служившей для удерживания хуту в подчиненном положении, – пишет Твагилимана, – новый режим, наоборот, присвоил ее и сделал идеологической референцией, чтобы лишить тутси их заслуженного места в Руанде… Из соображений политической выгоды или глубокой ненависти новой политической элиты хуту к тутси или по причине очень узколобого представления о прошлом и будущем страны обе республики, заявлявшие, что они рождены Социальной революцией 1959 г., стремились воспроизвести хамитскую гипотезу в сознании каждого руандийца (через школы, возможно, лучшего места для пропаганды) и во всех профессиональных сферах»[504].

В массовых представлениях хуту укоренялся образ тутси как чужаков, бывших господ, ныне живущих в тщетных мечтах о восстановлении былого могущества. В то же время среди тутси распространялось убеждение, что их несправедливо лишили законных и исторически принадлежавших им прав и статуса в руандийском обществе. Это питало два популярных антагонистических взгляда на руандийскую историю, хотя оба они отталкивались от «хамитской» идеологии:

«Мы, хуту, – банту. Хотя тва и были первые, когда мы пришли, мы жили с ними в мире. Мы очистили землю и обработали ее. Они делали горшки или охотились в лесах. Первые короли в Руанде были хуту, но тутси говорят, что они были тутси. Тутси использовали свой скот, чтобы обманом заставлять хуту работать на них. Затем тутси смогли завоевать одно королевство хуту. Когда пришли европейцы, они помогли тутси захватить остальные наши земли»[505].

«Мы, тутси, некогда были знатью на этой земле, а хуту были нашими рабами. У хуту нет умственных способностей для того, чтобы управлять. Посмотрите на то, что они сделали с этой страной за последние тридцать лет»[506].

Неудивительно, что в таких условиях чувство взаимной обиды и недоверия двух общин после достижения независимости не только не исчезло, но росло и углублялось. «Следствием расовой идеологии, колониальных элитистских практик и гипотез о различном происхождении, – пишет Анастас Шьяка, – стало усиление этнизированного сознания населения. Благодаря этому “идеологическому тренду” руандийское и бурундийское общества прошли через онтологический раскол, неизвестный в предшествующие периоды»[507].

Трактовка руандийской истории в терминах хамитской теории стала, таким образом, ключевым элементом государственной идеологии и общественного сознания в постколониальной Руанде и определяющим фактором этнической политики и режима Кайибанды и пришедшего ему на смену в 1973 г. режима Жювеналя Хабьяриманы[508]. Колониальное идейное наследие оказалось необычайно востребованным и после ухода колонизаторов. Благодаря идеологической инструментализации хамитской теории и связанных с ней расистских стереотипов вся община тутси на протяжении 1960–1980-х годов являлась объектом не только дискриминации, но и моральной дискредитации. Но, чтобы транслировать этнизированное создание в масштабное насилие, была необходима ситуация, в которой политическая инструментализация образа врага стала бы единственным способом выживания правящей элиты.