Африканские игры

Сначала я разглядел кряжистого мужчину с окладистой рыжей бородой и крепкой короткой шеей; на него наседали заведующий вещевым складом и три или четыре его помощника. Рыжий, похоже, был в состоянии бешенства: ему удалось несколько раз рвануться вместе со всей группой к перилам, которые отделяли лестничную площадку от шахты глубиной в шесть этажей, — так что этот деревянный парапет затрещал и в нескольких местах треснул. Тут буян вырвался и, как кабан, начал отшвыривать одного противника за другим. Эта сцена — если не считать страшных стонов и яростного скрежета зубов — разыгрывалась почти беззвучно, как бывает во сне. В конце концов по лестнице взбежали другие солдаты, и им удалось связать обезумевшего длинными синими шерстяными лентами, которые являются частью солдатской формы. Они скрутили его и на плечах утащили прочь.

На следующее утро я столкнулся с ним во дворе: двое вооруженных солдат вели его на допрос. Он согбенно шагал между ними, словно вчерашнее буйство разрушило его личность. Я с ужасом заметил, что на белке его глаза выделяется кровавое пятно, как будто в том месте артерия не выдержала дикого, животного напора жизненного инстинкта.

Подобные инциденты случались довольно часто; для них имелись особые названия. Общим для них всех было то, что они оставляли впечатление полной бессмыслицы. Здесь попадалось много таких людей, чьи имена — один раз за жизнь — упоминаются в трех строчках бульварной хроники, когда столкновение с любовью, долгом или законом на миг заставляет их, так сказать, выпустить из рук штурвал. В такие мгновения даже слабый бывает способен на срыв, и мысль о возможности новой жизни кажется ему соблазнительной. Но он быстро возвращается к привычному, ибо, чтобы сжечь за собой корабли, нужно быть Кортесом. Как хороший роман, собственно, начинается только там, где вообще-то он должен заканчиваться, так и за такой драматической кульминацией начинается другое, темное, царство, где господствует безнадежность: царство тюрем, гниющих отбросов и медленной деградации. И, оказавшись в этой области, человек уже не пытается бороться, а только барахтается, как утопающий.

Но пока ты здоров, тебе так же мало дела до подобных вещей, как еще не ослабевшему фехтовальщику или сказочному Хансу, который ходил учиться страху. Поэтому я и воспринимал их лишь со смесью смущения и любопытства, как мы смотрим на конвульсии эпилептика, случайно попавшегося нам на пути.

19

Если память не изменяет мне, я пробыл в Бель-Аббесе ровно три недели. В первую я скучал, вторую провел очень приятно, а третью просидел за дверью, запертой на замок и засов.

Скуку нам в изобилии обеспечивал Полюс — используя такие средства, как внутренняя и наружная служба. С утра, после кофе, мы беглым шагом отправлялись на окруженный стенами двор или на более отдаленную площадку, носившую романтическое название «За старой мечетью». Там он учил нас выполнять стойки, развороты, марш-броски и прочее, что относится к муштре. В перерывах мы курили сигареты или на медяк покупали у арабских торговцев маленькие пирожки и сушеные фрукты.

После обеда, на котором он тоже присутствовал и внимательно следил за равномерной раздачей порций, Полюс загонял нас на два часа в постель. Сам он в это время посещал какой-то специальный учебный курс, а потом, вернувшись, заставлял нас до вечера заниматься стиркой, мытьем полов и уборкой помещения.

Я бы с удовольствием что-нибудь почитал, особенно во время послеобеденного отдыха, но мне в руки не попадало ничего, кроме газеты Орана, которую иногда одалживал желтолицый испанец. Так что я приискивал себе другие занятия, и, как это ни смешно, мне пришла в голову мысль пойти в школу.

Занятия этой странной школы проводились в вечерние часы в одном из пустых залов; там регулярно собирались Кандидат на ответственную преподавательскую должность, его друг Леонард и еще несколько человек. Школой руководил мужчина лет пятидесяти, которого мы величали Профессором. Этот достойный человек, хоть и имел на мундире капральские нашивки, казалось, целиком принадлежал к миру штатских. Кроме преподавания, он лишь доставлял к врачу больных и раздавал почту. Он, похоже, пользовался свободой шута; случалось, что он являлся на поверку в красных шлепанцах. Черты лица выдавали в нем человека одновременно ученого и порочного — смесь, которая в наше время встречается очень редко. Полагаю, наш гарнизон стал для него последним пристанищем, где, имея влиятельных друзей, можно скрыться, чтобы не угодить в каторжную тюрьму. Во всяком случае, сам выбор такого места свидетельствовал, что дилемма, перед которой он оказался, была нешуточной.